Пролитая вода - [18]

– Ну и что? Что я, маленькая, я же понимаю. Ты сказал, что ни разу меня не вспомнил, а я не обижаюсь, даже наоборот, к тебе потянуло. – Тамарка взяла его руку, посмотрела на ладонь: – Хочешь, погадаю? Вот линия жизни, видишь, какая ломаная, прерывистая, чудом соединяется. И никого рядом, никого. А я твою ладонь помню, раньше не такие четкие линии были.

– Тебе кажется. Или лучше, как в песне: это я линии подправил ножом. Скоро не ладонь будет, а одна линия, прерывистая.

– Тебе расслабиться надо, ты же отдохнуть приехал. Давай в лес сходим, у костра посидим, выпить прихватим, ты же любишь так посидеть. Помнишь, все на небо смотрел?

– Да, как князь Андрей.

– Кто?

– Ты в школе училась? «Войну и мир» помнишь, хотя бы название?

– Фильм смотрела.

– Да я тоже больше актеров из этого фильма представляю, хотя книгу читал.

– Тоже, наверно, только фильм смотрел.

– Читал. Но кажется, что нет.

– Только я могу тебя терпеть! Неужели трудно сказать или да, или нет? А тебя не поймешь. Мне рассказывали, как в психушках проверяют: какое сегодня число, какое время года? Ты бы там ответил! Надолго бы залечили.

Тенишев усмехнулся:

– Я бы там переспрашивал: правду сказать?

Они засмеялись.

– А ты почему сюда зашел? Ноги сами шли?

– Правду сказать?

Тенишев уже не шутил, а просто произнес эти слова, почти не слыша их, провел ладонью по щеке Тамарки, потом коснулся ее груди, сел на топчан, ожидая, что она повернется к нему. Подхватился, выглянул в дверь и закрыл ее на крючок.

– Ты что, сейчас, днем?

– Сейчас ночь. Закрой глаза, – попросил он.

Он вышел один, услышал, как через минуту Тамарка негромко скрипнула дверью, вышла через двор на улицу.

В саду Тенишев прислонился к старому, почти без коры, стволу яблони, вдохнул побольше воздуха. Близость с Тамаркой казалась вызовом себе самому – вот так, после умствований, размышлений, которыми баловался. И он это точно знает, что баловался, ведь не был он до конца серьезным, не был самим собой ни в лесу, ни когда читал письмо Дани, ни в разговоре с ним, ни только что, с Тамаркой, когда проявилась самая подлая, как он считал, его черта: рвануться вперед, опередить себя в каком-то действии, чтобы казалось, что уже не отвечаешь за себя, чтобы проверить, как далеко еще можешь зайти, на что еще способен? И потом – стыд, и стыд не за то, что сделал, а за непонятную борьбу внутри себя, в которой сам никогда не побеждаешь.

Стоя под яблоней, прислонившись к ней так, будто замерял свой рост, как в детстве у притолоки, Тенишев думал о странности этого дня. Из всех подробностей, удививших его непривычностью, даже нереальностью, точно он был не участником этих сцен, а наблюдателем – и полученного от Дани письма, и разговора с ним, и встречи с Тамаркой, – выступал на первый план тот эпизод, когда он слышал, как мать рассказывала о нем.

Всегда странно слышать о себе слова близких людей, они особенно неправдоподобны, вызывают удивление: неужели таким меня представляют люди, с которыми, казалось, был всегда слит воедино, до полного единения чувств? Ничего не было в словах матери обидного, ничего выдуманного, но сказанные, услышанные, слова эти вдруг заставили Тенишева почувствовать себя окончательно одиноким, начинающим новую, неизвестную раньше жизнь, в которой он уже будет видеть себя со стороны, чужим не только для рядом живущих людей, но и для себя самого. Начиналось то мучение сдваивания, наложения чувств, когда любое слово и любая мысль становились уже одновременно и своими и чужими, и середины быть не могло, не могло быть суммы, сложения, совпадения.

Тенишев вспомнил, что уже долгое время не мог написать ни одной фразы, ни одного слова, в которых не чувствовалось бы подобного преломления смысла. Слова казались похожими на сухие листья, медленно поднимались их края и скручивались, при малейшем прикосновении готовые растереться в мелкие, до пылинок, частички. И странно: участником этих видений, похожих на галлюцинации, был Даня. Всегда представлялось его улыбающееся лицо, словно он говорил, не разнимая губ: «Об этом нельзя написать». И все разговоры с Даней, и молчаливые посиделки вдвоем тоже нанизывались на что-то главное, о чем нельзя было сказать. Казалось, Даня вовремя ускользал от этого запрета, предоставляя Тенишеву решать какой-то главный вопрос, который, как внутренняя неизвестная болезнь, грозил обернуться оцепенением и неподвижностью. Даня как будто настаивал на бессмысленности слов, действий, поведения – и одновременно говорил, сочинял стихи, находил сочувствие и искал его в людях. Тенишев подходил к жизни словно с другой стороны: сначала говорил, а потом видел бессмысленность слов, сначала любил, а потом видел свою пустоту и растворенность в этом чувстве, сначала действовал, а потом понимал, что даже в воспоминаниях его поступки исчезают во времени, в его перепадах и замысловатом движении. Раздражаясь от своей едва уловимой зависти, Тенишев все же признавал ее. Он завидовал Дане, хотя все же, себе в успокоение, считал его умение успевать чувствовать, запоминать жизнь только перенятым в наследство способом жить, без надрыва и лишних душевных затрат.