Прокурор для Лютого - [95]

— Ну, давай, говори, — с показным интересом предложил он, — за что сюда попал? Какую статью шьют? Как на самом деле-то было? Как звать?

Новичок невольно поежился под тяжелым взглядом собеседника и, тяжело вздохнув, принялся рассказывать все по порядку: и о Сухареве, и о племяннице уважаемого вора, и о неизвестном, якобы таксисте, похитившем его, и о том, как их, вместе с уважаемым вором в законе Коттоном накрыла «контора» (Митрофанов, не знавший о «КР», был абсолютно убежден, что его задержание — дело рук ФСБ). Удивительно, но первоход не врал, не выгораживал себя — правда, излагал недавние события сообразно собственным представлению и пониманию.

Мужчина с косматыми бровями слушал внимательно, не перебивая — рассказ новенького выглядел на удивление правдивым.

Затем задал неожиданный вопрос:

— М-да, напорол ты, Заводной, косяков… Напорол… Бля буду. А еще какие косячки за тобой водятся?

— А что это такое? — Митрофанов недоуменно уставился на авторитета.

— В попку не балуешься? С мусорами дружбу не водишь? Друзей-приятелей никогда не сдавал?

Митрофанов, который до сих пор не мог прийти в себя от пережитого, к тому же — не понимавший, что после потребления дозы «русского оргазма» он стал чем-то вроде зомби, тряпичной куклой в чужих руках, не сознавал очевидного: участь его была решена, едва он переступил порог хаты. Допрос, рассказ, ритуальные на любой следственной хате вопросы о косячках — не более, чем импровизированная комедия, как-то разнообразившая тусклую жизнь подследственных. Ведь еще час назад на хату пришла персональная малява от смотрящего тюрьмы с подробными инструкциями по поводу дальнейшей судьбы негодяя.

— Да нет…

— Ты еще не сказал, статью какую шьют? — напомнил мужчина с косматыми бровями.

— Да не помню я. Номер какой-то вроде как назвали, да я не больно в этом разбираюсь, — откровенно сознался Митрофанов, мысленно моля Бога, чтобы этот допрос поскорей завершился.

Говоривший нехорошо прищурился.

— Ничего, вспомнишь, времени у тебя впереди до хрена. Только сдается мне, голубчик Заводной, что ты хотел законного вора набарать… Да и оскорбил его как — нехорошо, нехорошо…

Митрофанов был словно бы в прострации — он одновременно и понимал, что теперь с ним наверняка произойдет нечто ужасное и непоправимое, и не понимал этого. Слова глушились в затхлом воздухе камеры, словно в мокрой вате, и Заводной механически, будто марионетка, подчиненная воле невидимого кукловода, кивал даже после самых коварных и неожиданных вопросов.

— Так хотел? — возвысил голос старшой.

— Получается, что хотел… — эхом произнес Заводной. — Да ведь я человек маленький, шестерка… Мне сказали — я сделал.

Сидящие за столом после этих слов громко зашумели, и тот самый татуированный, который подозвал первохода к столу, произнес, обращаясь к старшому — безусловно, смотрящему камеры:

— Череп, наша хата не потерпит, чтобы какой-то паучина помоил честное имя вора, — на этих словах он оглянулся на нары в поисках поддержки, — хата требует прилепить этому акробату гребень и загнать его под шконку. Правильно я говорю, братва?

— В петушатник марамойку! — выкрикнули несколько голосов с нижних нар.

— Щас всем кагалом за щеку надаем, — уверенно произнес татуированный, медленно расстегивая штаны, — а потом — по полной программе…

Блатной суд справедлив, хотя, может быть, излишне суров: никакой тебе презумпции невиновности, никаких тебе адвокатов, никаких кассационных жалоб. Тут не помогут ни деньги, ни связи, ни мольбы о пощаде — жертва поняла это уже через несколько минут.

Сперва Митрофанова поставили на колени и насильно вставили в зубы доминошную кость, стертую от многочисленных прикосновений, потом самые сильные блатные заломили руки за спину, а остальные, кроме петушил, по очереди провели членом по губам. Некоторые из блатных, самые суровые судьи (они же и исполнители), самые резвые и сексуально озабоченные, онанировали прямо на лицо жертвы — спустя несколько минут лицо новенького было залито густой, застоявшейся спермой.

Но на этом его мучения не закончились; это было лишь начало…

Невидимые, но сильные руки крепко сжали Заводного в стальных объятиях; он и не пытался сопротивляться. Кусок мокрой простыни, свернутый жгутом, прочно связал ему запястья за спиной. Вывороченные назад руки, вздернутые словно на средневековой дыбе, были готовы выскочить из плечевых суставов.

Митрофанов даже не сопротивлялся — будто бы кто-то парализовал его волю. По его лицу, шее, груди били кулаками, брюки и нижние белье были разоравны на мелкие лоскуты в течение минуты. Неожиданно невидимые истязатели резко наклонили его вперед, раздвинув при этом ноги, и Заводной почувствовал в заднепроходном отверстии внезапную резкую боль.

Минут через пять обессиленное тело Заводного было закатано под нары ногами — Митрофанов сразу же потерял сознание.

…Он пришел в себя лишь к обеду: кто-то осторожно тронул его за плечо.

— Вставай, сестричка Манечка!..

Заводной с трудом разлепил набрякшие веки: на него смотрел женоподобный молодой мужчина — округлые движения, потухший взгляд, следы губной помады на толстых мясистых губах…