Проклятый род - [23]

И сидела она, затянутая в шелково-стальную материю, откинув прекрасную голову, в потолок расписной глядя. И ноготки ее острые и любимые по плюшу кушетки знаки-узоры чертили. И слова жениха слушала. И еще к чему-то прислушивалась. И молчала. И чуть подняла голову, но веки опустила, так с закрытыми глазами и говорила.

- Вы не противны мне, Семен Яковлевич. Вы милый... Вы очень милый. Но как вы не поняли: я не вас люблю, не вас. Я люблю Борка. Да, да, гусарского корнета Борка. Не улыбайтесь, прошу... Впрочем, вы, вероятно, не улыбаетесь. Не вижу. И он меня любит. Правда, Борк весь со своей любовью не стоит вашей любви, силы вашей любви, ее искренности, чистоты. Видите, я не обманываюсь. Но, Семен Яковлевич... Но, милый мой Семен Яковлевич, я-то вас не люблю... не полюбила еще. А я молода, и любить мне хочется. И почему-то честно любить хочется. Я в любви хочу быть провинциалкой, Семен Яковлевич, милый мой. Так вот, расстанемся друзьями. Да и расставаться не надо, пожалуй. Приходите. А о разговоре нашем я ни слова. Ну, вас о том и просить не надо. Надеюсь, отцу вы не говорили еще. Со мной-то он не раз уж говорил о вас. Да. Жаль мне отца. Надеется он на нас с вами. Ну, да на то и старость, чтобы о деньгах думать. А мне двадцать первый год, Семен Яковлевич. Хочется мне еще глупой побыть. А вам сколько лет?

Кто-то вместо Семена, убитого, ответил хрипло:

- Двадцать девятый.

- Ах, милый мой Семен Яковлевич, не мало вам лет, но и не так уж много. Сделайте вы с собой что-нибудь. Уезжайте куда-нибудь, поучитесь. Знаете ли вы, что за все, за все время, как знаю вас, никто о вас ничего, ничего не сказал, кроме того, что у вас два миллиона. Ведь скучно это...

- И полутора нет, - ответил хрипло мертвец.

- Ну, это все равно. Отец и с половиной дела свои поправил бы. Ему кредит нужен. Ах, как нужны вы ему. Оба мы нужны. Огорчу я его с моим Борком. Но что делать. Решила я. Хорошо, когда решишь, жених мой милый. Решите-ка и вы, пока не совсем поздно. Что решить? Приходите завтра, скажу. Обдумаю. А золотым мешком скучно быть, милый... Вы ведь не сердитесь, что я вас милым зову? Вы, право, милый. Но что вы молчите? Нет! Молчите, молчите я понимаю вас.

И говорила, поводя рукой по плюшу, по старо-розовому. И глаза ее были закрыты: видела судьбу свою. И губы, говоря жестокие слова найденной юной правды, улыбались не радостно, не смехом, но скорбно. А тот стоял потный, с чуть открытым ртом, с испуганными глазами. И то хотелось ему быть где-нибудь, только не здесь, то страстно-страстно хотелось здесь, здесь остаться, чтобы сделать что-то. Но что?

А за пятью стенами изящный старик потирал руки.

- Однако, долго они там. Ах, уж и дочка. Мудрец у меня Дарья.

И смотрел на расцветающую ныне позолоту карниза.

- А нам с Борком приданого моего пока хватит. Ненадолго, милый, ненадолго. Знаю. Отец достанет. А, может, и не достанет. Что ж. Решила я. Решилась я. Ах, хорошо решиться. Хорошо решиться, Семен Яковлевич, жених мой милый, неудачливый.

И глаза открыла ласковые. И быстрее по-обычному:

- Завтра непременно. Непременно завтра вечером. От гостей уйдем, здесь запремся. О вашей жизни поговорим. Может быть, Бирюлину Настю вам сосватаю. Ну, не сердитесь. Не решено еще.

И гневался Дарьин отец. И кричал во всех комнатах. И с дочерью кричал, и без дочери. И поняли все три лакея, что можно опростать открытую бутылку. А старший из них без зова вошел и поставил перед барином коньяк.

- Теперича ему коньяк надобен. За ваше здоровьице, Олечка.

- Хи!

Бедный, бедный Семен. Обнищала душа его небогатая. И смотрит, и смотрит, раздетый, ночной, в ночные не осуждающие лики окладных икон.

- Господь с тобой, - шепчут.

Но злы стены. И не эти стены многолетней комнаты детской. Из всех стен дома отцовского пар-дым идет, гнев.

Хоть бы он не пришел...

Но лучше ли? Она из стены вышла. Она, Даша. Платье сталью отбивает. Шелковое. Туфлю ненарочно жениху глупому показывает. По чулку черному узор серебряный.

- Здравствуйте, Семен Яковлевич, милый. Вы ведь милый.

И высоко-скрывающее платье стальное у ворота расстегивает, глаза защурив.

Но будто загремело. То он вошел - чужую жизнь из дома своего выгнал. Молча кивает бритое грозное лицо над длинным, до галстука застегнутым сюртуком. И галстук жесткий скрипит. И молчит железный старик, на сына на старшего глядя. Любил помолчать железный отец. Стены, им выложенные, за него говорят. В ночи говорят наследнику великого дела.

- Отшили? Так. Саночки вам подали, Семен Яковлевич. Бывает. Это с бедными женихами из мелочных торговцев зачастую случается. Ничего, потерпите. В другие ворота постучитесь. Может, и не везде так. Может, кто и не прогонит. Вот Дубасин, насупротив лавочка, две тысячи обороту и дочки две - невесты. Выбирайте. Авось! Ась, Семен Яковлевич? Ась, милый?

Стоит железный старик, головой грозно кивает, молчит. Слышит он говор стен дома своего, навек сложенного. И молчит. Лишь глаза его в Семеновы глаза.

- Стой-стой-стой! Ишь, орел-птица!

Это Доримедонт.

И невнятно так бормочет. У живых нет мыслей о Семеновом горе. Лишь стыд Семенов да страх его не слабее горя его. Кто победит...