Проклятый город. Однажды случится ужасное... - [28]
— Где она сейчас? — спросил писатель, когда Бертеги по телефону сообщил ему о том, что случилось с его матерью.
— В морге.
— Я хочу ее увидеть.
— Видите ли… она еще не совсем готова. Вам нужно будет ее опознать, но, вероятно, это…
— Я хочу увидеть ее немедленно, — перебил Ле Гаррек. — Неважно, как она выглядит… мне все равно.
Такая настойчивость удивила Бертеги, и он согласился, по большей части из любопытства.
Сейчас он сидел в машине возле морга, ожидая писателя и обдумывая все детали, которые стали ему известны в последнее время. Комиссар старался не слишком давать волю интуиции и полагаться только на факты. Глядя на пейзаж за окном машины, он машинально отметил, что Дижон — красивый город, в некоторых отношениях похожий на Лавилль, только больше по размерам и лучше освещенный. И конечно, здесь нет тумана.
У входа в морг появилась мужская фигура. Бертеги прищурился. Человек был одет в просторную кожаную куртку, джинсы и тяжелые походные ботинки. Черные волосы, спортивная осанка, темные «пилотские» очки.
Бертеги вышел из машины, пересек улицу.
— Месье Ле Гаррек?
Человек обернулся на голос.
— Я комиссар Бертеги. Это я вам звонил.
Ле Гаррек протянул ему руку, но очки не снял. Бертеги мог видеть его глаза сквозь затемненные стекла, но не мог разобрать выражение. Это его слегка раздосадовало.
— Да-да… очень приятно.
Наметанным глазом окинув писателя, комиссар тут же оценил его внешний вид: куртка из превосходной кожи, едва заметная аббревиатура YSL на очках… Одежда и манеры Ле Гаррека скорее выдавали в нем представителя литературной парижской богемы, чем уроженца винодельческой провинции.
— Признаться, меня удивила ваша просьба, — сказал Бертеги, чтобы сломать лед. — Обычно родственники умерших не слишком торопятся исполнить эту… формальность.
— Я знаю… то есть догадываюсь. Писатели — не совсем обычные люди, — пояснил Ле Гаррек. — Особенно авторы детективов. Так же, как и полицейские, я полагаю. Смерть является частью нашей повседневной работы.
Бертеги задался вопросом, не шутка ли это, но по выражению лица Ле Гаррека понял, что тот говорит серьезно.
— Как именно это произошло? — спросил Ле Гаррек.
— Ну, как я вам уже говорил по телефону, это не вполне ясно. Кажется, у вашей матери был сердечный приступ. Она собиралась позвонить — ее нашли с телефонной трубкой в руке, — но… судя по всему, не успела.
Ле Гаррек кивнул, затем отвернулся и стал в задумчивости разглядывать асфальт.
— Ну что ж, пойдемте, — наконец сказал Бертеги.
В регистратуре им сообщили, что тело Одиль Ле Гаррек находится на четвертом этаже. Они направились к лифту.
Когда двери лифта разъехались, внутри уже оказался молодой человек в медицинском халате, держащий ручки каталки, на которой лежал труп, накрытый простыней. Она была не слишком длинной, и из-под ткани высовывались ступни. К большому пальцу с наманикюренным ногтем, лак на котором слегка облупился, была привязана бирка с номером.
Молодой человек вышел на третьем этаже. Когда двери снова закрылись, Ле Гаррек сразу спросил, как будто только ждал случая остаться с комиссаром наедине:
— А зачем понадобилось везти мою мать в дижонский морг?
Бертеги не удивился — это был резонный вопрос. Комиссар его предвидел, и его удивило лишь, что писатель не задал его сразу.
— Мы уже прибыли, месье Ле Гаррек. Я отвечу на ваш вопрос позже.
Они молча двинулись по пустынному коридору.
— Это здесь, — наконец сказал Бертеги.
За дверью оказалась стена с окошечком, а за ней — еще один молодой человек, очень похожий на того, что был в лифте.
— Вы понимаете, это не то чтобы официальная процедура… — снова заговорил Бертеги, обращаясь к Ле Гарреку. — Все устроено так, чтобы не слишком травмировать родственников… но я хочу быть уверен, что вы отдаете себе отчет, на что решаетесь…
Ле Гаррек улыбнулся — его улыбка была печальной и усталой, — затем молча кивнул и повернулся к двери.
Тело под простыней не казалось до такой степени окоченевшим, как то, что они видели на каталке в лифте, и Бертеги тут же понял, что его еще не подготовили к вскрытию. Должно быть, Ле Гаррек тоже это заметил, поскольку слегка нахмурился.
Бертеги несколько секунд подождал. Наконец Ле Гаррек повернулся к нему с вопросительным видом, словно ожидая указаний, что именно он должен делать.
Полицейский коротко кивнул служащему, который резким, слегка театральным жестом откинул простыню с лица Одиль Ле Гаррек.
Бертеги невольно отступил и одновременно заметил, что Ле Гаррек на мгновение закрыл глаза. Потому что мертвое тело его матери, хотя и лежало ровно, все же производило жутковатое впечатление: рот ее был открыт, пальцы сжаты в кулаки.
Затем Ле Гаррек, собравшись с силами, шагнул к телу матери и взял ее за руку. Бертеги уже собирался сказать ему, что лучше не делать этого до вскрытия, но удержался.
В течение минуты в комнате не раздавалось ни звука. Юный служащий тактично отошел в сторону, а Бертеги, оставаясь на месте, продолжал краем глаза наблюдать за Ле Гарреком. Тот наконец снял очки, и теперь глаза его были полузакрыты. Он не плакал. Казалось, он молится — его губы слегка шевелились. Бертеги прислушался, но уловил лишь обрывки слов: «Одна… лучит… ужас…» Однако он догадывался, что молитва — если это молитва — не имеет ничего общего с христианским Богом. Создавалось впечатление, что это даже скорее диалог. Или посмертное наставление… или последняя общая тайна… или некая конечная истина.
