Прокляты и убиты - [295]

Деликатный и заботливый, он умел устроить и приветить областного литератора в глухой провинции так, что тот себя чувствовал лучше и комфортней, чем в столице. И когда меня спрашивают: где он, русский-то интеллигент? Покажите мне его! Показываю: в провинциальном городе Ирбите – Николай Васильевич Бармин, несмотря на тяжелую инвалидность сумевший сделать много добра людям и при этом сделаться высокообразованным, самовоспитанным, этичным и эстетичным человеком, редкостным в нынешней России.

Слава ему на все времена, истинному русскому интеллигенту, недавнему еще узнику, иль забитому крестьянину, рабочему, ремесленнику, не позволившему себе опуститься до скотины и политиканствующего горлопана – что одно и то же.

Заключительные тома этого собрания сочинений будут состоять из писем российских людей, и вы сами убедитесь, что произрастают и будут еще на Руси произрастать эти редкие, почти «экзотические фрукты» под названием – русский интеллигент.

«А теперь пора и про бердских братьев-солдатиков вспомнить, о тех, кто там служил при мне и после меня, – вот что «гуляющим» уже почерком написал бывший солдат рождения 1925 года. – После многих мытарств из Омской области привезли нас в Новосибирск, а оттуда в Бердск. Замерзших и голодных загнали нас в карантин – огромную землянку. Там мы, как щенята, сгрудились на нарах. Дальше в «пульманах» повезли в маршевых ротах. Что можно было, меняли на любую жратву, крали все мало-мальски съедобное. Долго не могли досыта наесться – пузо полное, а глаза голодные. Спасибо окопникам, они нас понимали – сами все это прошли, испытали. Вспомнишь, сердце ноет, душа болит, как мы были пушечным мясом. До сих пор удивляюсь: жрали и пили что ни попадя, как дикие звери, и ведь не болели». То же самое пишет Мазуров Иван Николаевич о 120-м запасном полку, который располагался возле города Канска. О 68-м запасном, что бедовал в городе Грязовце Вологодской области, пишет из Нарьян-Мара фронтовик Дресвянкин: «Роман Ваш мне дали почитать знакомые пенсионеры, бывшие учителя, которые прямо заявили: «Не могло быть такого», – а я вынужден был ответить, что все написанное – голимая правда». Кстати, Дресвянкин на формировке тоже побывал в казармах царских времен и удивлялся их добротности и пересказал почти все, что было с нами в 21-м запасном полку, и дикий случай вспомнил: «Когда были в 20-м ВДБ, ожидали маршала Кулика, командующего ДВД. Он был бритый наголо, и командование бригады решило обрить головы всему рядовому составу. Бритв не было, брили друг друга ножами. Выстроили на стадионе, велели снять шапки – весь строй блестит, а командующий не приехал».

Дикость, нелепость, неукротимый нрав в этой армии неизбывны – прошло совсем мало времени, и мой сын в какой-то образцовой части, ожидавшей приезда очередного командующего (не маршала Кулика – я его после видел уже в чине генерала, командующим армией под Миргородом в Полтавской области, дошел он до дивизии и исчез – видно, стерли в порошок грозного маршала его вчерашние шестерки), красил вместе с товарищами траву, и я не уверен, что сейчас, в сей момент, не красят ее в какой-нибудь другой цвет – показуха, ложь, сверхпатриотизм, воровство так тенью и шагают за российскими служивыми много уже веков.

Интересный, вопиющий факт вспоминает Иван Никитич Пришинский, инвалид войны из Казатина Винницкой области. Удивляясь бытности и остроязыкости бердских служивых, он пишет, что, когда служил под городом Костромой, их, побывавших в оккупации (будто по своей воле), подвергали особому унижению и издевательствам, и до того они истощали, что в зеркале не узнавали себя; «а командиров-фронтовиков в глаза не видели – все были тыловики, начиная с нашего командира отделения и кончая старшими чинами, командира роты видели всего несколько раз, общались, как и у Вас в романе, в основном со старшиной и командиром взвода. Командир батальона единственный раз предстал на трибуне, когда маршевые роты уходили на фронт».

«Для меня, прослужившего 22 года в особых отделах, в КГБ, – пишет из Мурманска В. В. Сыромяцкий, – очевидно, что образ особняка Скорика для Вас противоречив, в нем еще не взяло верх скотоподобье», – и добавляет, что бывал на учениях в Тоцких лагерях, служил и в Новосибирске, и, хотя времена были иные, он «словно бы побывал в 21-м полку под Бердском вместе с солдатами 24-го года рождения, – да и как могло быть иначе после того коммунистического эксперимента, обрекшего на деградацию и вымирание русский народ, в поселках, подобных сибирскому поселку Тазовскому, где перевоспитывали переселенцев, староверов, казачество и откуда я призывался в армию».

Попутно Сыромяцкий сообщает, что его отец, Виктор Семенович, служивший в Забайкалье, при росте 172 см весил 39 килограммов, немного не дотянул до Иисуса Христа, замученного тогдашними большевиками (перед распятием, по преданию, Он весил 32 килограмма).

И при всем при этом Сыромяцкий удивляется юмору, присутствующему в моем романе. «А может, это качество русского народа, – продолжает он, – не унывать ни при каких тяжких испытаниях и помогло ему, русскому народу, выстоять в условиях социального эксперимента, длившегося 70 лет».