Проклятие Слизерина - [80]

Сенектус не сказав больше ни слова, торопливо удалился. Корникс довольно пощелкал клювом, как ни в чем не бывало, принялся чистить перья.

***

Том вздрогнул, когда на прикроватную тумбу с жестяным звоном опустился поднос, распахнул глаза. Мадам Кохен виновато улыбнулась.

— Извини, что разбудила, но тебе крайне необходимо поесть и принять лекарство.

Том скептически оглядел глубокую тарелку с дымящимся супом, от одного вида еды желудок возмущенно взвыл.

— Главной частью процесса исцеления, – рассказывала мадам Кохен воодушевленно, – является правильный режим питания. Также немаловажно и то, что именно ест пациент… Ой, прости. Не ушибла?

Том скривился от боли, когда угол подноса задел ноющую рану, с трудом выдавил вымученную улыбку:

— Нет, ничуть не больно. Спасибо, мэм, дальше я сам.

— Приятного аппетита, милый. Обязательно съешь весь суп, а затем зелье. Ты помнишь, какое?

Он коротко кивнул. Врачевательница бросила на него последний взгляд, полный беспокойства, который Том уверенно проигнорировал.

Мадам Кохен с ежедневным упорством повторяла, что он идет на поправку, и теперь почти здоров, Тому же казалось, будто она о чем‑то умалчивает. Раны на груди жутко чесались, особенно ночью, тогда спать становилось просто невыносимо, и он часами смотрел в мрачный потолок или вновь принимался штудировать учебники. Иногда ему удавалось заснуть, и в эти ночи, словно на сломанной карусели, которую уже не остановить, все повторялось вновь: голодный блеск в глазах пса–призрака, с морды виснет липкая слюна, внезапно перед самыми глазами возникает свирепый оскал, а лицо обдает тошнотворным зловонием…

На этом моменте Том всегда просыпался, дыша так, будто только что тонул, за окном в сыром тумане неохотно занималась заря, а мадам уже Кохен спешила с утренними настойками. Врачевательница хмурясь убирала старые бинты, и долго с непониманием смотрела на раны, что еще вечером затянулись корочкой, а теперь покраснели и воспалились, на краях ран выступила сукровица, а кое–где и кровь. Том жмурился до рези в глазах, челюсть сводило тупой болью, и все только чтобы не видеть этих уродливых порезов, что не желали излечиваться.

Последние деньки ноября таяли, как тополиный пух в жарком пламени. Все чаще при осмотре растерянность на лице мадам Кохен сменялась тихой отрадой, хотя во взгляде осталась смутная настороженность. Том ощущал, что день выписки приближается: неясное смятение отвлекало от книг, а по ночам донимало туманными образами. Тупая боль в груди и плече не беспокоила ровно настолько, насколько Том забывал о ней.

Пока Том с неохотой разглядывал остывшую яичницу, Корникс, словно обычная почтовая сова, дело коих презирал всей своей птичьей душой, принес небольшое письмо. Всего одно предложение заставило сердце Тома заколотиться учащенно: вечером приедет Крестная.

В коридоре Больничного крыла, как гром среди ясного неба, раздался звон опрокинутых доспехов. Том недовольно поморщился: с самого утра, несмотря на внушительную дверь лазарета, до него доносились завывания и улюлюканья неугомонного Пивза, порой перемежались визгом и пустыми угрозами кого‑то из учащихся.

Иногда жемчужно–белый прозрачный человечек пролетал мимо его кровати в кабинет мадам Кохен, черные глазки недобро поблескивали. Пивз вновь пролетал мимо, уже нагруженный склянками и мерными ложками, что удалось стащить у врачевательницы, большой рот растягивался до ушей, однако к больному призрак не приближался. Том не обратил бы внимания на этот гомон, но к вечеру в Больничном крыле должно царить абсолютное спокойствие, а Пивз гостеприимностью никогда не отличался.

До полудня беснующийся призрак не затихал, Тому казалось, что голова вот–вот лопнет от трескотни. Ни одно из заклинаний, которые он разучивал самостоятельно, не выходило, нужные слова терялись или забывались вовсе. После нескольких неудачных попыток Том решил за лучшее отработать жесты и взмахи палочкой, это требовало меньших усилий.

Он выждал, пока мадам Кохен отправится на обед, осторожно выскользнул из‑под одеяла. Ослабевшие ноги подогнулись, от щиколоток до коленей прошел озноб, Том бессильно привалился к кровати. Волна неожиданной слабости, которую считал давно забытой, вновь прокатилась по телу, даже в боку отчего‑то кольнуло. Том не на шутку испугался, тут же перед глазами замелькали разноцветные мушки, к горлу подкатила тошнота, безумно захотелось вернуться в мягкую постель, и больше никогда не вставать. Он постоял, привыкая к новым ощущениям, пальцы до побелевших косточек вцепились в кроватную спинку.

Том взглядом нашарил у стены чугунную бочкообразную печь, сухой жар от которой согревал все Больничное крыло в холодное время года, шагнул по направлению к ней. Перед глазами еще рябило, коленки стукались одна о другую, но теперь Том крепко стоял на ногах, хоть каждый шаг и давался с трудом.

В печи, что походила на распухшую от перекорма корову, весело мелькали рыжие языки пламени. В лицо дохнуло теплом, Том приблизился еще, невольно зажмурился, когда глазные яблоки обожгло, а волосы стали слегка похрустывать. Рядом с печью на полу лежит кочерга, совсем черная от сажи и пепла. Том, прикрывая лицо рукой, нагнулся за ней, разумно приспустив на ладонь рукав пижамы. Отскочил от печи, фыркая и отплевываясь, словно кот с опаленной шерстью. Накаленная кочерга пока еще слабо пригревает пальцы, но Том не собирался ждать, когда та обожжется, как смог размахнулся… Кочерга с гулким бумом отлетела от чугунного бока печи.