Проклятие палача - [28]

Важно то, что рабы галеры, без опытных наемных гребцов, делали все не так, как было нужно. И длилось это уже третий день.

Вот только если в прошедшие два дня был попутный ветер и паруса спускались лишь на несколько часов, чтобы растормошить проклятых гребцов галерной наукой, то сегодня с зари погода не удалась. Значит «Виктория» до неизвестного часа должна была идти на веслах.

И она шла. Но рывками, наклонами, зигзагами.

Не помогали загребные вольнонаемные. Не помогали перемены мест тупоголовых невольников, значительное количество которых были рабы северного побережья Африки и пленные турки. Не помогали плети подкомитов и кнут самого комита Крысобоя. Более того – не помогали даже ни звериное рычание самого герцога ни его угроза перетопить всю гребную команду галеры.

Лишь после полудня «Виктория» на слабом ходу выровняла корпус и обрела плавный ход. Взмокший до самой души капитан Пьетро Ипато широко перекрестился, и устало поплелся к кормовой беседке, где вот уже час, с бокалом вина, отходил от ярости герцог наксосский. Отвернув голову от ехидно улыбающихся палубных матросов, и с пониманием кивнув сидящему на краю куршеи Крысобою, Пьетро Ипато с трудом взобрался по крутым ступеням лестницы.

– Ну и денек, – устало приветствовал своего старого капитана Джованни Санудо.

Тот только скрипнул зубами, проглотив горячие слова о том, как не прав был герцог, освобождаясь от множества умелых гребцов. Проглотил и правильно сделал. На то он и герцог, на то и его воля. Да и «Виктория» тоже его. Среди этих волн, на этой мастерски сложенной куче древесины он владыка и даже бог!

Вот он какой владыка. На золоченом кресле, в голубом с золотом шелковом камзоле, с тяжелой золотой герцогской цепью, с огромным бокалом золотистого вина. По обоим бокам, оберегая тело, высятся два закованные в броню воина, под стать своим именам – боги в бою. А теперь, еще радуя душу, медленно прохаживаются вдоль фальшборта миловидные девушки в синих с зеленым бордюром[40] бархатных нарядах и в таких трогательных барбетах* ((фр.) – женский головной убор 13–14 вв. из белого полотна, покрывающий часть груди, шею, уши, подбородок и окружающий лицо белизной.), что нельзя не вспомнить о божественных ангелах.

А тут еще, как мадонна с младенцем, на скамеечке восседает, хотя и несколько грустная, но не лишенная привлекательности женщина, согласно ее возрасту и положению, в старинном соркани[41]. Ее декольте прикрыто вставным полукругом из глазета* (парча с цветной шелковой основой и вытканными на ней золотыми и серебряными узорами) и укреплено шнуровкой из красного шелка. Она уже дважды за сегодняшний день освобождала свою большую грудь, из такого удобного для кормилицы наряда, и давала ее младенцу. Тихому и удивительно спокойному малышу. А впрочем, почему ему таким не быть. В большой груди матери достаточно молока, а в ее объятиях тепла и заботы, чтобы быть счастливым ребенком. Даже в такое страшное время. Даже среди чужых ему людей.

Несмотря на возраст, у этой женщины все еще приятная кожа лица. Вот только круги под глазами и глубокая складка между ними. Но кто не испытывал в последние годы голод и страдание. Пьетро Ипато догадывался и о том, что если снять с ее головы омюсс[42], то в волосах женщины уже много седины, а на шее, выдавая возраст, сетка морщин. Но это ничего. Это все понятно. Этого можно и не замечать. Как и у всякой женщины, которая нравится мужчине.

Эта женщина нравилась Пьетро Ипато.

Нравился и ее тихий голос. Хотя капитан и не понимал ни единого произнесенного ею слова. Их понимал младенец, тянущий к лицу матери ручонки и время от времени радостно восклицавший, и тихо, с переливом, смеющийся. Ну чем не мадонна с младенцем!

Слуга-мальчонка подал капитану табурет, и, по кивку головы герцога, бокал сладкого вина. Потягивая кровь земли, как любили говорить греки, всего сотню лет назад еще хозяева островов герцога, мужчины отдали должное аромату, крепости и насыщенности пьянящего напитка. Разговор перешел на виноградники, что были так малы и плохо устроены на скудных землях островов, на их полив, что было еще печальнее, и на то, что уже почти не осталось старых виноделов с их секретами и тайнами приготовлении вина, доставшимися им от предков.

Как естественное, разговор перешел на погоду, со всегда ожидаемым дождем и на ветра, что должны пригнать тяжелые облака. От ветра перешли к парусам и к самой галере. Постепенно лицо герцога стало бордовым, а глаза налились кровью. Он встал и прошелся вдоль беседки. Отсюда ему отлично было видно все, что происходило на «Виктории». Ему припомнилось утро, и гнев вернулся к нему.

Еще бы. Вымотанные гребцы все чаще не попадали в барабанный такт. Слышались удары запоздавших весел о те, что еще пытались соблюдать правильную траекторию движения. Гребцы дышали тяжело с хрипотой.

Джованни Санудо тряхнул головой и громко велел:

– Весла на борт, – а затем уже тише подлетевшему комиту Крысобою. – Дьявол их сожри. Ладно, корми.

Умолкли барабан и флейта. Зазвучали бронзовые свистки и команды подкомитов. Над банками гребцов прокатился вздох облегчения и деревянный стук втягиваемых весел. Забегали мальчишки с деревянными лоханками и корзинами с едой.