Проклятие - [9]

Надо было работать, пошла молотьба — вставали ночью и шли на гумно, и били тяжелыми цепами желтую, чуть светившуюся под тусклым фонарем солому. И так двигаться было трудно, а тут еще надо поспевать, не опаздывать, не сбивать правильного дробного темпа работающих нескольких разом цепов.

Временами Феня впадала в отчаяние и доходила до какого-то полузабытья, в котором трудно было понять, что настоящая жизнь, и что кошмар.

В черную ночь лежала она с открытыми глазами, с остановившимся ужасом в душе, и ей казалось, что это уже было когда-то… Такая же черная, липкая тьма, и холод в душе, и длинная, бесконечная дорога.

Она напрягала зрение, вглядывалась во мрак и ждала — вот-вот вспыхнет далекий свет и загорится бриллиантовой струящейся звездой. Но ничего не было. И только тот, что был внутри ее, внезапно и резко двинувшись, острою болью заставлял вскрикнуть.

На печи шуршал твердым, закаленевшим от постоянного жара кожухом переселенный из пуньки с наступлением холодов старик и кряхтел. Он тоже не спал по ночам, потому что дремал целый день.

— Не спишь? — шептал он тихо, чтобы не разбудить спавших тут же в избе Мишку и старуху.

— Все неловко, все болит, сна нет, Господи! — жаловалась также шопотом Феня. — Что за горе такое — покою нет ни днем, ни ночью…

Ей становилось жаль себя, и она скулила, как выброшенный темною ночью щенок.

Старик слушал ее причитанья и спрашивал:

— А который месяц то?

— Седьмой… Говорила знахарка на пятом конец будет — обманула, подлая…

— Так, так, седьмой, — повторял старик и хрипел, с трудом вбирая густой нечистый от сна уставших рабочих людей воздух; — ты терпи… Такая доля человечья, это чтобы терпеть, значит, и долго терпеть… Рыба мечет икру, выбросила — и забыла, и думушки ей нету… Тоже вот заяц, либо иншая зверушка какая — Родила, обогрела, выкормила и забыла… А человеку и в беспречь мука: и носи, и роди, и корми, и выращивай… А вырастила — опять мучения принимай: да не занемог бы, да не испортился бы, не сбаловался, не помер… А там солдаты, али в работу, да голод, да страх… Конца краю нет…

Феня слушала его, чувствовала твердые, похожие на удары сердца толчки внутри себя и шептала:

— Проклятый, проклятый, проклятый…

Зима в этом году запоздала — и долго стояли крепкие, сухие и гулкие заморозки, голубым стеклом сковывавшие лужи на черной земле, холодным ветром гонявшие черные мертвые листья и ночами потрескивавшие звонко и неожиданно.

Земля гудела, как чугун, и далеко слышно было тарахтевшую на дороге телегу, и воздух был чист и прозрачен, как стеклянный.

Тот год был урожайный, и деревни повеселели, и много было свадеб. В громадных просторных телегах, на дымящихся всклоченной потной шерстью лошадях, с цветами и лентами на дугах, сами пьяные и веселые, грохотали по деревне поезжане, орали песни и смеялись. И то и дело за столом старуха сообщала:

— Сегодня Машку Пегареву пропили… Ударили по рукам и попу гуся послали… — И смотрела на Феню злобно, тая в душе темную месть. А то приходила откуда-нибудь и рассказывала:

— А у Бажонковых-то веселье идет!.. Сына второго женит, Степана-то — чего-чего не наготовлено!.. Водки одной четыре ведра выставил, нетель у Спиринских прасолов купил — страсть!..

И эти отрывочные, мелькающие вести бередили старую больную злобу. Это было совсем не то, что у Фени — какая-то другая, чистая и опрятная жизнь, в которой все размеренно и хорошо, все приятно и весело.

Уже умерли для нее тихие зори и таинственный сумрак тайных ожиданий девичества, уже разломана была глубоко хоронившаяся мечта, что все пройдет и все выйдет, может быть, хорошо… Придет Яков и возьмет, и простит, и забудет… Уже не было жизни у ней, а были слезы, горе и обида… Но жило еще где-то сознание испуганности, беспричинности своих страданий, потому что Машка Пегарева также спала с парнями в овинах за сеновалом, и ей ничего… Выходит замуж и заживет крепкой обстоятельной жизнью…

— Проклятый, проклятый, проклятый!.. — шептала она, чувствуя, как твердое и чужое тело больно упирается ей в сердце и мешает дышать.

Зима пришла разом. Разом выпал глубокий снег, закрутил, завертел вьюгой, засыпал дорогу, сорвал с хлева не по-хозяйски прилаженную солому, засыпал ворота и калитку, так что на следующий день надо было отгребать лопатой. И успокоился, толстым и твердым пластом залегши на реке, в поле, в лесу.

Вставало солнце — яркое и холодное, и огромной прозрачной тишиной проходил день над скованной морозом землей — белой и прекрасной, как невеста в гробу. Садилось за синюю полосу леса, и лиловые сумерки вставали с белых полей, шли приближающейся ночью, расплывались, густились… И ночь вступала бархатной глубиной неба, смотрела тысячью живых вздрагивающих звезд и чутко, внимательно ждала.

В такую ночь Феня почувствовала, что оно пришло.

Было тихо кругом и темно, и только в окна грустно и таинственно смотрели золотые звезды. Спал даже старик на печке.

Медленно и размеренно, как большое, тяжело раскачивающееся колесо, сжала боль тело — и прошла и не повторялась долго. Потом еще раз скользнула — пока еще слабо и равнодушно, но уже пугая близким предчувствием неотвратимого страдания. Опять вернулась и опять прошла, заставив застонать слегка и сжать зубы. Перерывы были точны и неуклонны, как приступы, и казалось, что неведомое колесо медленно и туго поворачивается на одном месте.