Проклятие Индигирки - [26]

– Тут, конечно, болото. Как Алпатов говорит – мочалка рогожная. – Перелыгин достал пачку «Мальборо», привезенную Савичевым, щелкнул зажигалкой. – Нелепо, старик, делать вид, держа в руках курицу, будто поймал жар-птицу, но не будем опускать руки. Там, куда ты летишь, совсем другое дело. Есть золотодобывающий ГОК, начинается строительство большого оловянного комбината. Разворот нешуточный, в связи с чем родилась одна идейка – я попытаюсь перейти в республиканскую газету собкором в твой район. А! Как тебе?

Перелыгин видел, как вспыхнули глаза Савичева, но тот с сомнением покачал головой:

– Сложный вариант. Думаешь, тебя там ждут с распростертыми объятьями?

– А мы постучимся.

– Тогда наливай французского! Зря, что ли, я его тащил через всю страну. – Савичев встал со скамейки, сладко потянулся. – Какая же красота, какая спокойная красота! – повторил он, прислушиваясь к ровному шуму воды, спешащей к океану.

Проводив Савичева, Перелыгин отправил несколько статей в республиканскую газету. Их напечатали, попросили прислать еще. Все шло как по маслу, и он затаился, ждал.

Градов лишь раз напомнил о себе – привез в подарок японский диктофон и первую кассету, но содержание ее разочаровало – там не было ничего захватывающего.

Тем временем по редакции поползли слухи. Алпатов все понимал, однако в откровенный разговор не вступал. Ему не хотелось расставаться с Перелыгиным. Они подружились, охотились, рыбачили. Алпатов даже испытывал свежий интерес к работе, не хотелось опять киснуть в одиночестве.

Тамара извелась неизвестностью. Она примеряла и себя к отъезду с Перелыгиным, но с неожиданным разочарованием признавалась, что уезжать не хочет. С сомнениями приходило раздражение на себя и Егора. Она хотела сохранить свой мирок, втащив в него Перелыгина, чувствуя себя в нем устойчиво среди людей, которые когда-то помогли ей.

– Он-то чего себе думает? Что говорит? – теребила ее подруга Рая. – Не успел появиться, нате вам, заскучал. Двух надбавок не заработал. Лет семь отбатрачили бы – и катитесь на все четыре стороны. Это ж – и квартира, и машина, и дача! И вся жизнь впереди! Хоть в Москву! С такими-то деньжищами.

Тамара и сама не знала, какие слова хочет услышать. Все перевернулось в ней, зашевелилось, толкало, срывало с якоря:

– Я уже и не знаю, люблю ли его? – глупо смотрела она на Раю, будто ждала ответа.

– Тете семнадцать? – злилась Раиса. – Тетя замуж сбегала, пора от дури избавиться. Мужик он ничего. Живите! А там разберетесь, кто кого любит – не любит.

– Я, Райка, сама виновата. Он прилетел свеженький такой. Материком пахнет. Вот и подумала: не я – так другая. Нашла блажь, уложила в койку, а зря, наверно… они, сама знаешь, как к такому относятся.

– Нет, Егор не дурак, – серьезно возразила Рая. – Ты вот что, подруга… – Глаза ее блеснули. – Беременей, пока не поздно, и никуда он не рыпнется.

Такая мысль приходила к Тамаре, когда отчаяние крепко брало за горло, но всякий раз ей становилось противно – и от самой мысли, и от того, что она может так думать.

Но, о чем бы она ни думала, о чем бы ни говорила с Раисой, ее женская интуиция подсказывала, что Егор сам ничего не решил.

– Знаешь, подруга, – по-бабьи уронив между колен руки, сказала Тамара, – он меня пока не звал. А мы раскудахтались как в курятнике. Возьмет и не позовет. – И замолчала, подумав: «Может, и к лучшему».

В конце января над сопкой, прикрывавшей поселок с юга, показался край оранжевого солнца. Холодное и плоское, оно нехотя, будто толкаемое невидимым Сизифом, выкатилось из-за склона, но, не дотянув до вершины, покатилось вниз. И хотя зимний день от этого короткого света не потеплел ни на градус и в ломком морозном воздухе было не продохнуть, визгливая щенячья радость засуетилась, заиграла внутри людей, вырываясь наружу прерывистыми детскими вздохами. Кто не пережил полярную ночь, не испытал отупляющей ненависти к электричеству, не изнывал в липучей тоске дряблого света, кто не мечтал о дурманящем утре в набухшей весенней прелью, готовой вот-вот зазеленеть тайге, тот никогда не поймет, почему взрослые люди улыбаются, глядя на рыжий край январского солнца.

Только в конце осени Перелыгина вызвали в Якутск. В кабинете редактора республиканской газеты его встретила маленькая милая женщина.

– У нас несколько иные планы, – выслушав с нескрываемым любопытством доводы Перелыгина о необходимости направить его в Депутатский, сказала она. – Мы хотим предложить вам поехать на Индигирку.

И мягко посоветовала:

– Для начала слетайте в Усть-Неру, может быть, вам понравится. И квартира вас дожидается. Билеты на самолет заказаны.

Перелыгин вышел из кабинета редактора с ощущением, что совершил предательство, но судьба его решена, и он не в силах ее изменить. Потом, вспоминая эти минуты, освещенные пониманием, что прорыв на желанный простор в легендарную Усть-Неру, на Золотую Реку с чарующим названием Индигирка, состоялся, он стыдливо радовался, что у него не было выбора: лететь на Индигирку или к Савичеву. «Произошло чудесное совпадение случайностей», – оправдывался он, и ему ничего не пришлось решать.