Проклятие Индигирки - [17]

Стояла глубокая ночь. Тишина и ровный свет луны заполнили комнату. Перелыгин смотрел в окно, и воспоминания уносили его в детство, в новогоднюю ночь, когда он, проснувшись, увидел комнату с большой елкой в углу в таком же зеленоватом лунном свете и никак не мог разглядеть подарки, положенные родителями накануне вечером. Такой же нереальной, сказочной казалась ему сейчас эта комната, и Тамара, странным подарком тихо лежащая рядом, и этот зеленоватый свет, льющийся в окно сквозь едва раздвинутые шторы, за которыми почти физически ощущалась зима. Он снова и снова мысленно возвращался к событиям последних дней. Вспоминал тягостное расставание с Лидой. Думал о неестественно головокружительном возникновении Тамары. Неужто он летел, чтобы сразу встретить ее? Он не знал ответа, вновь, как и в гостинице, адресуя свой вопрос в неизвестность: кто и зачем назначил ему встречу с Тамарой, кто продолжает с ним странную игру?

Вдруг ему показалось, что свет в комнате непонятным образом моргнул, изменился и кто-то провел по стене лучом фонаря. Перелыгин тихо поднялся, подошел к окну, прислушался. Вот опять. Он натянул брюки, накинул дубленку, сунул ноги в сапоги и потихоньку вышел на крыльцо.

Ночь и безмолвие окутали Поселок. И опять откуда-то сбоку в небо ударил зеленоватый луч, прорезая туман, отыскивая что-то в ночном пространстве, – так пограничный прожектор ощупывает небо. «Откуда здесь пограничники?» – подумал, озираясь, Перелыгин. И вдруг мощные гейзеры света забили, казалось, прямо из земли. Цвета менялись. По небу побежали красные, зеленые, желтые, оранжевые всполохи, будто невидимый художник горстями бросал в черное небо краски. Ударяясь в него, как в черное стекло, они разливались, вспыхивали, меняли цвета, текли вниз, а на них налетали новые и опять смешивались, светились и текли, не успевая за фантазией мастера. Перелыгин зачарованно смотрел на первое в своей жизни северное сияние. Тишина в буйстве цвета показалась ему странной, неестественной. Хотелось не только видеть цепенящую красоту ураганного света, хотелось слышать его. Он представил гигантский, в полнеба орган, маленького органиста с тонкими болтающимися ножками, выдувающего в трубы летящую к звездам цветомузыку, и ему казалось, она зазвучала в нем. Мощная, холодная, музыка переливалась в свет и уносилась в темные небесные своды.

Он не слышал, как на крыльцо вышла Тамара – в валенках, кутаясь в тулуп, накинутый на голое тело.

– В честь тебя салют. – Она ткнулась носом ему в щеку. – Пойдем, ты дрожишь. – Взяла за руку и повела в дом.

Перелыгин затемно пришел в гостиницу, прилег и тут же заснул. Когда он появился в редакции, Алпатов вручил ему строкомер и материалы в номер. Он шутил и был опять навеселе.

От текстов у Перелыгина встали дыбом волосы. Он принялся было их править, а время шло, линотипистка скучала. На метранпаже пили чай, крыли нового ответственного секретаря, отсека, как называли его в редакции, грозя угостить «марзаном», предупреждали домашних, чтобы ждали к утру. Алпатов время от времени нырял в пустой редакторский кабинет, где прикладывался к заготовленной бутылочке, подбадривал Перелыгина, рассуждая об индивидуальности оформительского стиля, по причине которого не может вмешиваться в творческий процесс. Не было сейчас силы, способной заставить Алпатова взять в руки строкомер. «Ничего, до утра успеем», – успокоил он всех.

Однажды в кабинет забежала Тамара, шепнула, что ждет его вечером доедать снежного барана. Номер подписали около одиннадцати. Алпатов потащил его к себе ужинать. У Тамары он появился поздно.

Через месяц освободилась квартира в коттедже с палисадником и скамейкой под окном. Алпатов осмотрел владения, пощупал батареи отопления, погладил ладонью печку в кухне.

– Это же камин! – Он открыл чугунную дверцу, заглянул в топку. – У тебя был камин? То-то! Затопил и сиди себе, смотри на огонь, размышляй о вечном. Дровишек подбросим. Давай-ка по маленькой, пока углы пустые. – Он вытащил из кармана бутылку коньяку. – Мебели не купить, стулья и стол возьмешь в редакции, остальное – сообразим.

Через несколько дней незнакомые люди сколотили широкий деревянный каркас. Сверху вдоль и поперек набили ленты разрезанных автомобильных камер. Обтянули каркас войлоком и каким-то гобеленом. Кто-то добыл у летчиков толстый пласт плотного поролона, его накрыли двумя матрасами. Такой шикарной тахты Перелыгин еще не видел.

Здесь умели делать торшеры из тонких медных или алюминиевых трубок, плести из веток плафоны для ламп, изготавливать тумбочки из ящиков, журнальные столики – из чертежных досок; особым шиком считались натяжные потолки из туалетной бумаги, протянутой ныряющими лентами между леской под потолком и скрывающей лампы дневного света.

На редакционной машине он съездил в магазин, закупил одеяло, подушки, электрическую плиту с духовкой, кучу необходимой утвари. Перелыгина не беспокоила скромность нового жилища. Он находил его простым, но уютным. Этого казалось достаточно. Для него все вокруг было удивительным, новым и радостным. Летом, сидя светлыми ночами на скамейке под окном, он рассматривал в небе с одной стороны почти прозрачную луну, а с другой – яркое оранжевое солнце. «Кто больше спит, тот меньше живет», – изрек Перелыгин, признав, что не знал ничего лучше полярного дня. Он подолгу всматривался в окружающие сопки, пытаясь представить время, когда еще никакого Поселка не было, и себя в безлюдной, заросшей лесом долине реки.