Проклятие дня - [65]

– Мне жаль, что ты это увидела. – Устало говорит пастор. – Из-за волнения я позабыл закрыть за собой дверь. Но раз уж ты знаешь, Нея, то прошу понять меня: отпустить его я не могу, убить тоже. Все, что в моих силах – это наблюдать за ним и проводить исследования, чтобы понять, чего ожидать, и как так вышло.

– Тебя посадят, Хельвин! – Не унимается пленник. – Тебя посадят, как только узнают, что ты держал меня здесь! И даже твой братец-полицейский не поможет! Я найду управу на вас всех!

– Трудное положение. – Признаю я.

– Хорошо, беру свои слова обратно! Если ты отпустишь меня, я никому не скажу, что ты делал со мной! Девчонка – свидетель.

– Нет. – Отрезает Хельвин. – Бог- свидетель, я…

– Ах, ты чертов… – И тут на пастора выплескивается брань, равной которой никогда, уверена, не слышали до этого стены божьего храма. – Ну, ты-то, ты! – Теперь он взывает к моей совести. – Как тебя? Прояви сочувствие, будь человеком! Я не видел света уже… сколько, Хельвин? Ну, тебя! – И снова машет мне. – Да вразуми ты его!

– Нужно рассказать все Асвальду. – Говорю я, отводя пастора в сторону.

– Он будет в бешенстве. Зачем? – Морщится он.

– Мне кажется, я знаю, что могло вылечить отца Микке.

– И что?

– Кровь Кайи. – Пожимаю плечами. – Нужно сказать об этом вашему брату и провести исследования. И если я права – женщины рода Хельвинов не так уж и слабы.

Глава 41

– Мне кажется, я все еще слышу, как он кричит. – Говорю, прислушиваясь к стрекоту ночных цикад.

– Это ветер. – Отвечает Асмунд.

Мы прогуливаемся по кладбищу вдоль главной аллеи. Путь нам освещают лишь тусклые фонари. В их свете стебли цветов и верхушки растений, которые покачивает потоками прохладного воздуха, кажутся рябью на мутной воде.

– Нехорошо, что Линдстрем все еще там, в подвале. Нужно что-то придумать, нужно его отпустить. – Я вглядываюсь в линию горизонта. – Скоро светает, а он уже полгода не видел рассвет.

– Мы не можем, Нея. – Еще раз напоминает пастор.

– Я понимаю. Но ведь ты – священник. – Бросаю на него взгляд. – Разве справедливо, что ты причиняешь страдания этому человеку?

– В первую очередь, я – воин. – Объясняет он. На пару секунд его лицо попадает в свет фонаря, и на нем отражается сожаление. – Все мои действия и решения продиктованы лишь моей природой. Слово божье – мой инструмент, мое оружие, храм моей веры.

– Асвальд убьет его. Так?

Это слова, произнесенные вслух, звучат беспощаднее, чем когда они были лишь в моей голове.

– Поэтому я и не сказал брату сразу.

Наши шаги эхом разносятся среди могил.

– Ты должен убедить его не делать этого, Асмунд.

– Это будет непросто.

Несколько минут мы молчим. Просто неспешно двигаемся вдоль дорожки.

– Здесь красиво. – Наконец, признаюсь я. – И спокойно. Так хорошо, будто энергетика какая-то другая, и даже воздух. Свежее, что ли. – И усмехаюсь. – Это потому, что я и сама часть этой тьмы?

– Тьма – твой крест, не твоя суть. Никто не выбирает тьму добровольно, даже рожденные ею. – Он сцепляет руки за спиной. – Я тоже не мечтал родиться убийцей, и вряд ли меня оправдывает то, что я лишаю жизни лишь темных, но таково мое предназначение – от природы. Ты ведь не выбирала свой путь – тебя обвенчали с тьмой насильно. И я горд тем, что ты борешься, Нея. Это значит, что в нас с тобой гораздо больше общего, чем может показаться. – Пастор вздыхает, и мне кажется, он улыбается в этот момент. – А на кладбище спокойно потому, что никто тут не ищет справедливости и не строит планов, все лишнее уходит под землю, остаются только тишина и вечность.

– Пока кто-нибудь не явится, чтобы пробудить драуга. – Улыбаюсь я.

– Верно. – Кивает Асмунд. – Обычно я раз в неделю обхожу кладбище, проверяю захоронения. Особенно тех, кто умер не своей смертью или при жизни обладал силой. Но территория велика…

– Не кори себя. – Перебиваю его. – Та могила на дальней стороне кладбища, у ограды. Никто не мог знать…

– Мог! И да, я корю себя. – Он опускает взгляд себе под ноги. – Корю каждый день. Обычно ограда кладбища – чисто декоративное устройство: никто не уйдет своими ногами изнутри, и никто особо не рвется внутрь снаружи. Но только не в Реннвинде.

– А ламия? – Я понижаю голос, словно мертвые могут меня услышать. – Ингрид говорила, что хочет пробудить ее ради мести. Она… здесь захоронена?

Асмунд останавливается и впивается в меня взглядом. Его глаза поблескивают золотом.

– Ламия – древний демон-вампир. – Голос пастора тоже становится тише. – Сильный, его практически невозможно победить. Для кровососов, ведьм и прочей нечисти ламия – настоящее божество. Пять веков назад ее убил наш предок, и тайна ее захоронения с тех пор передается от отца Хельвина к его сыновьям. Никто из нечистых не должен знать об этом месте, иначе беды не миновать.

– Но, очевидно, Ингрид знает. – Пожимаю плечами. – Или… планирует как-то узнать.

– В любом случае, воскресить ламию может лишь дхампири – потомок того, кто ее убил.

– Рассвет. – Я замираю, любуясь тонкими лучами, пробивающими темный небосвод.

Верхняя часть солнца осторожно прорисовывается на линии горизонта.

– Мое любимое время суток. – Признается Асмунд.

Он смотрит на небо, приложив ладонь к сердцу, и в его светлых глазах плещется едва различимое желтое свечение. Днем это вряд ли заметишь, а на границе ночи и дня, в рассветных лучах, глаза дхампири – точно голограмма на поздравительной открытке, открывают свое второе дно. Я видела такое раньше – когда мы с Бьорном встречали рассвет. От воспоминаний об этом сжимается сердце.