Проклятие Дейнов - [6]

— Возможно, — сказал я, — но он мне врал.

— Вот что значит сыщик! — Фицстивен помотал головой и улыбнулся. — Вам попался кто-то другой — кто-то выдавал себя за Эрика. Рыцарь без страха и упрека не врет, а кроме того, для вранья требуется воображение. Вы просто… Постойте! Ваш вопрос касался женщины?

Я кивнул.

— Тогда понятно, — успокоил меня Фицстивен. — Извините. Рыцарь без страха и упрека всегда врет, если дело касается женщины, — врет даже без нужды и причиняет ей множество неудобств. Это — одно из рыцарских правил: охранять ее честь и тому подобное. А женщина кто?

— Габриэла Леггет, — ответил я и рассказал ему все, что знал о Леггетах, бриллиантах и мертвеце на Голден-Гейт-авеню. По ходу моего рассказа разочарование все сильнее проступало на его лице.

— Это ничтожно и скучно, — с обидой сказал он, когда я кончил. — Я примерял Леггета к романам Дюма, а вы предлагаете мне безделушку из О'Генри. Вы разочаровали меня своими бриллиантиками. Но, — глаза у него опять блеснули, — это может иметь продолжение. Преступник Леггет или не преступник, мелкое мошенничество со страховкой — не его масштаб.

— Вы хотите сказать, что он — из этих пресловутых стратегов уголовного мира? Никак вы газеты читаете? Кто же он, по-вашему? Король бутлегеров? Заправила международного преступного синдиката? Скупщик живого товара? Главарь торговцев наркотиками? Или переодетая королева фальшивомонетчиков?

— Не будьте кретином, — сказал он. — Нет, у него хорошие мозги, и в нем есть что-то черное. Есть что-то такое, о чем он не хочет думать, но чего не должен забывать. Я сказал вам, он жаден до всего невероятного, ошеломляющего, и вместе с тем он холодный как лед… нет: обжигающе холодный. Это невротик, который держит свое тело в форме, в готовности — к чему? — а свое сознание дурманит безумными идеями. И вместе с тем он холоден и трезв. Если человек хочет забыть свое прошлое, ему проще всего заглушить память через тело — чувственностью, если не наркотиками. Но, положим, прошлое не умерло, и человек должен быть в форме, чтобы совладать с ним, если оно ворвется в настоящее. В таком случае самое правильное — анестезировать разум непосредственно, а тело беречь и укреплять.

— Так что насчет прошлого?

Фицстивен покачал головой:

— Если я не знаю — а я не знаю, — это не моя вина. Прежде чем вы распутаете свое дело, вы поймете, как трудно получить информацию в их семействе.

— Вы пробовали?

— Конечно. Я писатель. Мой предмет — души и то, что в них происходит. Его душа меня интересует, и меня всегда задевало, что он не хочет вывернуть ее передо мной наизнанку. Например, я сомневаюсь, что его фамилия Леггет. Он француз. Как-то он сказал, что родом из Атланты, но он француз и внешне, и по складу ума, и по всему, кроме места жительства.

— А его семейство? — спросил я. — Габриэла со сдвигом, как по-вашему?

— Интересно. — Фицстивен посмотрел на меня с любопытством. — Вы это так брякнули или правда думаете, что она не в себе?

— Не знаю. Она странный, трудный человек. Кроме того, у нее звериные уши, почти нет лба, а глаза — то зеленые, то карие, непрерывно меняют цвет. Удалось вам что-нибудь разнюхать о ее жизни?

— И это вы, зарабатывающий разнюхиванием, смеете издеваться над моим интересом к людям и над моими попытками его удовлетворить?

— Есть разница, — сказал я. — Я разнюхиваю для того, чтобы поместить людей в тюрьму, и мне за это платят, хотя меньше, чем следовало бы.

— Нет разницы, — ответил он. — Я разнюхиваю, чтобы поместить людей в книгу, и мне за это платят, хотя меньше, чем следовало бы.

— Ну и что проку от этого?

— Бог его знает. А что проку сажать их в тюрьму?

— Уменьшает перенаселенность, — сказал я. — Посадите побольше народу, и в городах не будет транспортных проблем. Что вы знаете о Габриэле?

— Она ненавидит отца. Он ее обожает.

— Отчего же ненависть?

— Не знаю; может быть, от того, что он ее обожает.

— Ничего не понять, — пожаловался я. — Это просто литературщина. А жена Леггета?

— Вы, наверное, ни разу у нее не ели? У вас отпали бы всякие сомнения. Только безмятежная, прозрачная душа может достичь такого кулинарного искусства. Я часто спрашивал себя, что она думает об этих фантастических существах — муже и дочери, — но, скорее всего, она просто принимает их такими, как есть, и даже не замечает их странностей.

— Все это очень замечательно, но вы по-прежнему не сказали мне ничего определенного.

— Не сказал, — согласился он. — Именно так, мой милый. Я рассказал вам, что я знаю и что представляю себе, — и все это неопределенно. В том-то и дело — за год я не выяснил ничего определенного о Леггете. Не убеждает ли это вас — учитывая мою любознательность и незаурядное умение утолять ее, — что он скрывает нечто, и скрывает умело?

— Да? Не знаю. Знаю только, что потратил много времени и не узнал ничего такого, за что можно посадить в тюрьму. Пообедаем завтра вечером? Или послезавтра?

— Послезавтра. Часов в семь?

Я сказал, что заеду за ним, и ушел. Был уже шестой час. Обед я пропустил и поэтому пошел поесть к Бланко, а оттуда — в негритянский район, посмотреть на Тингли — Носорога.