Проклятье вендиго - [45]

— Да. Ты была права, а я ошибался, Мюриэл. Проследи, чтобы за ним был уход; он еще далек от выздоровления.

— Конечно, прослежу. — Ее глаза сверкнули. — Я очень надеюсь на его выздоровление.

Она попрощалась со мной.

— Я сдержала свое обещание, Уилл.

— Обещание, мэм?

— Я молилась за тебя. — Она взглянула на доктора. — И по крайней мере наполовину молитвы возымели действие — ты не умер.

— Пока нет, — сказал Уортроп. — Дай ему время.

Я не был уверен, но мне показалось, что она едва сдержала улыбку.

— Увижу ли я тебя в Нью-Йорке? — спросила она его.

— Я буду в Нью-Йорке, — сказал он.

Теперь она рассмеялась, и это было как дождь после долгой засухи.

Локомотив испустил пронзительный свист. Из трубы повалил черный дым.

— Ваш поезд отправляется, — заметил монстролог.

Мы оставались на платформе еще долго после того, как поезд пропал из виду. Появились первые звезды. Закричала полярная гагара, оплакивая погибающий свет дня. От подступающей темноты я дрожал сильнее, чем от холода. Хотя нас разделяли многие мили, я все еще был слишком близко к тому месту, где в промерзшей земле лежал разорванный надвое человек.

— Когда мы поедем домой, сэр? — спросил я.

— Завтра, — ответил он.

Еще никогда я не был так счастлив увидеть этот старый дом на Харрингтон Лейн. Когда экипаж остановился, я буквально выпрыгнул из него, и если бы я встал на колени и стал целовать коврик у двери, это не было бы чрезмерным проявлением той радости, которую я испытал. Это казалось просто чудом. Как я ненавидел этот дом — и как я сейчас любил каждый его старый выщербленный камень! Сильнее всего мы любим то, что теряем, — думаю, монстролог с этим бы согласился.

Я был готов никогда больше не покидать наш дом, но уже на следующее утро начались сборы. А еще надо было сходить на почту, в контору «Вестерн Юнион», в прачечную, к портному и, наконец, что очень важно, к булочнику за корзиной булочек с малиной.

Доктор, похоже, больше всего тосковал по своим булочкам. Вечером он допоздна практиковался со своим выступлением, предполагая — ведь это же был Пеллинор Уортроп — худшую ситуацию. Несмотря на отсутствие физической особи, фон Хельрунг будет настаивать на том, чтобы Lepto lurconis вместе с мириадом его мифологических собратьев был включен в монстрологический канон.

В ночь перед нашим отъездом в Нью-Йорк произошло нечто очень странное — пожалуй, самое странное из всего, что когда-либо случалось между нами на тот момент. Я уже начинал засыпать, когда в люк, ведущий в мой альков, просунулась голова доктора, и он с несвойственным ему извиняющимся выражением лица мягко спросил, не сплю ли я.

— Нет, сэр, — ответил я. Я сел и зажег ночник. В его свете лицо доктора, казалось, плыло на фоне глубокой тьмы. Я, честно сказать, немного нервничал, потому что в нашей истории он еще никогда не приходил ночью к моей постели. Это меня всегда вызывали к его ложу.

— Тоже не спится, да? — Он сел в ногах кровати. Он так оглядел крохотную комнату, словно он, выросший в этом доме, никогда ее раньше не видел — Знаешь, ты можешь перебраться в одну из спален на втором этаже, Уилл Генри.

— Мне нравится здесь, сэр.

— Да? Почему?

— Не знаю. Думаю, я чувствую себя здесь… в большей безопасности.

— В безопасности? В безопасности от чего?

Он отвернулся. Казалось, что он не ждал ответа на свой вопрос, но при этом чего-то все же ждал. Что это было? Почему он вот так пришел? Это было не в его характере.

— Ребенком я провел в этой комнате много часов, — мягко нарушил он молчание. — Наши восприятия продиктованы нашим прошлым, Уилл Генри. У меня эта комната никогда не ассоциировалась с безопасностью.

— Почему?

— Я был очень болезненным ребенком, это была одна из причин, хотя и не главная, почему отец меня отослал. «Чтобы тебя немного закалить» — это его слова. Каждый раз, когда я заболевал, а такое случалось часто, меня прятали на этот чердак, чтобы я не разносил инфекцию по всему дому. — Он смотрел поверх меня на блистающие за маленьким окном звезды. — Моя мать умерла, когда мне было десять лет; думаю, я тебе уже об этом рассказывал. Туберкулез. Мой отец, хотя прямо об этом и не говорил, винил в этом меня. С часа ее смерти мои дни в этом доме были сочтены. Он отстранился от меня, и, хотя мы жили в одних комнатах и питались за одним столом, я был брошен, как и он. Мы оба завернулись в коконы своей печали. Он бросил себя в работу, а меня бросил на корабль, отплывающий в Англию. И я его не видел почти пятнадцать лет.

Я попытался найти какие-то слова утешения.

— Мне жаль, сэр, — ничего лучше я не придумал.

Он нахмурился.

— Я не ищу жалости, Уилл Генри. Я толковал о том, как наше восприятие формируется нашим индивидуальным опытом, тем самым ставя под сомнение саму идею объективной истины. Мы не должны доверять своему восприятию — вот в чем моя мысль.

Он вдруг оборвал свою лекцию и снова отвернулся, изучая, судя по всему, пустую стену напротив кровати.

— Я провел здесь бессчетные дни, страдая от высокой температуры и кашля, а с улицы доносился смех соседских ребятишек, и их радость была для меня почти невыносимой жестокостью.

Он встряхнул головой, словно пытаясь избавиться от воспоминаний.