Проклятье Пифоса - [31]

Торпеды миновали разбитый, дымящийся нос. Они пролетели вдоль всей боевой баржей. Под ними высился ювелирный город из башен, подобный инструментам разрушения творца. Впереди выступал командный остров — массивная, увенчанная колонной структура, надстроенная над кормой. И теперь, только теперь, пелена спала с глаз Детей Императора, и они поняли природу настоящей угрозы. Турели начали спешно разворачиваться. Пушки перевели огонь на абордажные торпеды. Некоторые удалось сбить. Аттик, едва заметив огненные шары, понял, что это погребальные костры для его легионеров. Но их не было много. Железные Руки прорвались сквозь жалкую оборонительную сеть.

В последние секунды перед столкновением Аттик обратился по воксу ко всем торпедам.

— Дети Императора преклоняются перед совершенством. Пусть же они узрят наш подарок, братья. Мы несем этим предателям совершенство войны.

6 Философия на бойне / Обезглавливание / Креон

Абордажные торпеды врезались в командный остров и пробили себе дорогу внутрь, словно многочисленные удары гладием, оставляя колотые раны в горле «Каллидоры». Обезглавливающая стратегия Аттика требовала одновременного проникновения всех легионеров в верхнюю четверть структуры — так они могли сокрушить оборону Детей Императора, атакуя по множеству направлений. При этом Железные Руки будут оставаться достаточно близко друг к другу, чтобы отделения могли быстро объединиться. Капитана не интересовал захват инжинариума или ангаров. Он хотел заполучить мостик, и цели миссии были воплощением простоты, своеобразной формой совершенства: убить всех, уничтожить всё.

Торпеда Гальбы прогрызла дорогу через броню «Каллидоры» уровнем ниже большинства остальных. С шипением открылся люк, и легионеры бросились наружу, минуя по пути головную часть, почти добела раскаленную учиненным ею насилием. С Железными Руками бежали Кхи’дем и Птеро — Аттик снизошел до позволения Саламандрам и Гвардейцам Ворона немного восстановить свою честь. Но не более того, и на поле отмщения было допущено только по одному представителю каждого из легионов.

Антон вел бойцов по палубе, оказавшейся галереей. Как и корпус снаружи, внутреннее пространство корабля освещалось уже знакомым аметистовым сиянием — хотя теперь, когда свет окружал Гальбу, ему казалось, что оттенок больше напоминает не драгоценный камень, а кровоподтёк. Мраморный пол скрывался под ковром, материал которого странно ощущался при ходьбе. Что-то было не так с его поверхностью.

Галерея, двадцать метров в ширину и больше тысячи в длину, вела к левому борту. Её спланировали для принятия сотен посетителей, чтобы представленными здесь чудесами могло насладиться как можно больше глаз. В дальнем конце галереи виднелись громадные двустворчатые двери из бронзы, вчетверо выше космического десантника. Отделение продвигалось к ним, проходя под свисающими с потолка знаменами и минуя настенные гобелены, но Антон, сосредоточенный на дверях и ожидающий возможных угроз, уделял произведениям искусства лишь малую толику внимания. Он отмечал их присутствие, и ничего более.

Маниакальная тяга Детей Императора к картинам, скульптурам, музыке, театру и литературе не интересовала Гальбу. Во времена братства с III Легионом — как давно это было? Несколько недель назад? Вечность? — Антон провел какое-то время с воинами Фулгрима и всегда находил пышность их кораблей удушающей. Везде, куда ни повернись, оказывался какой-нибудь шедевр, требующий его внимания. Излишняя нагрузка, какофония ощущений, угрожающая ясности мышления. Именно в такие моменты Гальба ближе всего подходил к пониманию действий Аттика, систематически отбрасывавшего всё, что делало капитана человеком. В машине была чистота, и она укрепляла, ожесточала Железных Рук там, где Дети Императора давали себе послабления.

В те дни Антон думал об этих отличиях всего лишь как об эстетических разногласиях, но теперь сержант ощущал инстинктивное отвращение к искусству вокруг себя и отказывался замечать его.

И всё же, в ковре было что-то неправильное.

— Брат-сержант, — обратился к нему Вект. — Видите, что сотворили предатели?

Тогда Гальба посмотрел и увидел. Антон предположил, что знамена вывешивались в память о триумфах на поле боя — на них имелись какие-то эмблемы, но не было ни стягов, ни гербовых щитов, вообще никакой узнаваемой символики. Зато повсюду встречались руны, угловатые очертания которых выглядели чужеродными, а смысл ускользал от понимания — но продолжал извиваться под тонким льдом отрицания и рассудка. Постоянно повторялись два сочетания — первое из них напоминало пучок копий, пересеченных в виде восьмиконечной звезды, второе же выглядело как маятник, увенчанный серповидными клинками. Последний заставил сержанта скривиться в отвращении — Гальба не мог отвязаться от чувства, что символ улыбается ему, причем с самым омерзительным желанием. Любая плоть, на которую падала изогнутая ухмылка этой абстракции извращения, оказывалась загрязненной, и Антона охватило стремление очиститься от всех органических частей, остававшихся в нём. Лишь так он сможет избавиться от порчи, пытавшейся проникнуть вглубь его сущности.