Я взял себя в руки. Во рту у меня было сухо.
– Сядь ты на место. Бога ради, – сказал я. – Не такое у меня положение, чтобы я мог тебе навредить.
Он колебался, но потом, по-видимому, успокоился.
– Что верно, то верно, – сказал он. – Положение у тебя не такое. – Он улыбался. Это, собственно, была не улыбка. Просто у него раздвинулись губы, показав белые острые зубы. Он сильно напоминал дьявола: все тело красное, горит огнем, зубы оскалены. А позади, на стенах и на потолке, – его огромная изломанная тень. Я провел языком по губам. Он был сухой и шершавый, словно наждачная бумага.
– Сядь, – снова сказал я ему. – Ты весь вздрюченный. Я не могу тебе сделать ничего плохого. Кроме того, мне нужна твоя помощь.
Он ничего не говорил. Просто постоял с минуту, глядя на меня и выдвинув вперед свою темную голову, словно змея, которая раздумывает, ужалить или нет. Потом передернул плечами и направился в угол пещеры, чтобы облегчиться. Вдали от огня его тело снова стало белым. Все это время он не переставал за мной следить. В темноте были видны его глаза, сверкающие, словно раскаленные угли. Потом он вернулся к костру и встал прямо над ним, широко расставив ноги, так чтобы тепло поднималось вверх, растекаясь по всему телу. Он так дрожал, что я подумал, нет ли у него температуры.
Через минуту он снова присел на корточки и стал смотреть на огонь.
– Забавно, какой отпечаток оставляет на человеке его детство, – тихо заговорил он. – Мы жили в Ронда. Отец был шахтером. Он получал два фунта десять шиллингов в неделю, и на эти деньги мать должна была кормить шестерых. У меня было три сестры, я – самый старший. С двенадцати лет я начал работать в шахтах, а к восемнадцати годам выполнял уже работу взрослого мужчины, а был я такой слабый, что после конца смены у меня едва хватало сил доплестись до дому. Когда приходится кормить шестерых, каждому достается не так уж много, к тому же у нас в долине шахты закрывались одна за другой. Когда мне исполнилось восемнадцать, я уже сидел на пособии. Вот и пришлось ехать в Кардифф, где удалось устроиться портовым грузчиком. И очень скоро я уже стал приторговывать всякой всячиной, которую привозили моряки. С какой стати человек должен голодать, если ворюги зарабатывают тысячи фунтов и с ними никто ничего не делает? – Он внезапно резко рассмеялся. – Раз или два я приезжал домой, в Родна. Сказать тебе кое-что? Ребята, с которыми я играл у нас в долине, превратились в настоящих стариков. Стоит ли удивляться, что в стране не хватает угля? Они только сами виноваты, больше никто. – Он пододвинулся поближе к огню. – Сколько лет уже сосут кровь из народа. Почему бы и мне немного не пососать? Если бы я убил тысячу человек, меня бы оправдали, разве не так? – Он вытащил из костра горящую головешку и поднял ее над головой. – Плевать мне на них и на их проклятые законы. – Он вышвырнул пылающую головешку наружу через дверь. Пламя погасло, исчезнув в клубах пара, когда на него попал дождь. – Понял, что я имею в виду? Что такое законы? Их создают не те, кто голодает. Их создают для того, чтобы защитить богатеев. Они мои враги, разве не так? Враги или нет? – Голос его внезапно смолк, и он снова повернулся к огню. – Ну не знал я, что эта проклятая лодка взлетит на воздух!
Я начал замерзать. Одежда моя высохла, поэтому я встал и оделся. Дэйв посмотрел на меня и сделал то же самое. Одевшись, он подошел к выходу, чтобы взглянуть на погоду. Затем снова вернулся к огню:
– Придется нам просидеть здесь всю ночь.
– А как же твоя ферма? – спросил я. – Ты же говорил, что хочешь попасть туда еще до рассвета.
Он резко обернулся ко мне:
– Кто сказал, что я собираюсь на ферму?
– Ты сам сказал, – напомнил я ему. Он подошел ко мне, волоча левую ногу.
– Запомни-ка, друг, – сказал он. – Я никогда тебе не говорил, что собираюсь на ферму. Я ничего тебе не говорил. Ты никогда ко мне не приходил. Ты вообще меня не знаешь. Понятно?
Я кивнул.
Он внимательно посмотрел мне в лицо. Это его, видимо, удовлетворило, и он вернулся на свою сторону костра. Потом закутался в плащ и свернулся калачиком, пододвинувшись к горячим угольям. Через минуту его глаза закрылись, однако я заметил, что он спал, держа правую руку в кармане куртки. Его лицо с закрытыми глазами казалось старым и измученным. В нем ничего не осталось от мальчика, которого я видел в нем раньше.
Я смертельно устал, но, несмотря на то что я тоже лег, завернувшись в плащ, уснуть мне не удавалось. Много часов я лежал, придвинувшись к огню, вспоминая события предыдущего дня и прислушиваясь к ровному дыханию моего спутника. Снаружи по-прежнему лило. Монотонный шум дождя время от времени нарушали порывы ветра, задувавшего в пещеру. Странные тени то и дело мелькали по каменным стенам и потолку, а иногда, когда в костре падало полено, вверх поднимался сноп искр. Боже мой, думал я, ну и в историю я попал! Насколько было бы лучше, если бы я остался в Кассино и дал бы себя убить вместе со всем взводом. Или остался бы живым, но искалеченным, этаким напоминанием о человеческом идиотизме, и пребывал бы в каком-нибудь приюте для калек, которых не смеют показывать публике. А я по крайней мере жив и невредим.
