Проклятая повесть - [8]

– Супружница ваша готовила? – спросил он, осторожно отправляя десертную ложку в рот. Из густоты усов и бороды, показывались пухлые и на удивление красные губы, словно намусоленные помадой. Видеть это было неприятно, и Юрий старался смотреть в сторону.

– Я вам, уважаемый Юрий Михайлович, предлагаю захватывающий сюжет, не скрою, авантюрного жанра. Ведь малая толика известности провинциальному тележурналисту, думаю, не повредит?

Плоткин молчал, хотя соглашался с Лялькиным в части известности, «которая не повредит». Юрий Михайлович был молод и честолюбив, но все дело было в том, что он не был свободной творческой личностью и любой проект, тем более авантюрный по замыслу, нужно было согласовывать с главным редактором городского телевидения. Однако признаться в своей малозначительности, своей творческой несвободе и честно отказать этому благообразному человеку, да еще с дурной репутацией, было выше его сил.

Соблазн был велик еще и потому, что не требовал от Плоткина, да и от телестудии, никаких затрат: нужно только участие в предполагаемой экспедиции.

Сейчас, сидя на кухне с малознакомым человеком, Плоткин думал о том, как так получилось, что он пригласил Лялькина к себе в дом? Эта мысль, как бы сама собой, параллельно шла с мыслью о заманчивости предложения. А Геннадий Петрович не очень-то смущался тем обстоятельством, что хозяин оказался человеком неразговорчивым, не очень общительным. Окинув глазом интерьер кухни, Лялькин увидел в уголке несколько икон.

– Это хорошо, – он указал на них, – это нынче редкость, чтобы у молодых в доме иконки были. Вы, как я понимаю, человек верующий?

На этот вопрос нужно было отвечать, и Плоткин, немного смущаясь, ответил: «Пытаюсь».

И замолчал, потому что ответ показался ему глупым, да и как сказать, что иногда кажется, будто весь переполнен верой, а в другой раз… Словом, как рассказать стороннему, мало знакомому человеку, что делается в душе? Он и сам в себе еще не разобрался, как следует. Мать сказала ему, что бабка по отцовской линии была «белой колдуньей». Зачем сказала? Иногда он чувствовал в себе внезапный прилив энергии, ладони как бы раскалялись от внутреннего жара, и тогда хотелось, хотелось… Разного хотелось. Порой такого, о чем он потом вспоминал с чувством страха или омерзения к себе.

Но гостя такой ответ не смутил:

– Иконки в доме держишь, а вот крестика на груди не вижу, – Лялькин встал из-за стола и подошел к образам, вытянул руки и повернутыми к иконам ладонями провел вокруг образов.

– Свежие иконки-то. Слабенькие. Ненамоленные. Ни страсти душевной, ни страданий глубоких не впитали в себя. Да и художник над ними не особо неистовал. Раньше-то иконописцы неделями, а то и месяцами постились, прежде чем краску начнут разводить, а уж когда лики писать начнут… Лялькин не договорил, зыркнул на Плоткина заострил свой взгляд на его полуобнаженную грудь и сказал, осуждающе покачивая головой:

– Непорядок это, не по-христиански: без нательного креста.

Полез в нагрудный карман. Из кармана вытащил маленький, полиэтиленовый пакетик с нательным крестиком на шелковым шнурке. Шнурок не был завязан, как это обычно бывает, а только продет в ушко крестика.

И для самого Лялькина этот порыв к дарению был неожиданным. Он почувствовал в себе, как это уже не раз бывало с ним, лютую ненависть, к сидящему напротив него человеку. Такую распирающую ненависть, что подавить её в себе не мог. Нужно было действие, и оно свершилось этим актом дарения. И прелюдией к такому действию стало упоминание об иконах в доме. По сути дела, именно упоминание об иконах и вызвало эту вспышку ненависти. Впрочем, что и после чего возникло, для Лялькина не имело значение. Имело значение только одно, – чтобы Плоткин принял от него нательный крест. Чтобы сам Геннадий Петрович завязал на узел шелковую нить.

– Да что вы! – решительно запротестовал Юрий и даже ладонью отгородился от протянутой ему руки с пакетиком.

– Крест этот освящен в храме и поименован на имя Юрия, – Лялькин положил пакетик с крестом на стол.

– Неисповедимы пути Господни. Хотел подарить своему приятелю из Барнаула по имени Юрий (и тут он говорил чистейшую правду!), да вот как удачно совпало.

Однако Плоткин решительно отказался от подарка. Настаивать дальше не имело смысла, и это еще больше ожесточило Лялькина: он терпеть не мог, когда кто-нибудь перечил его воле.

– Зря вы, старика обижаете: я ж от чистого сердца… А впрочем, крестик вам оставлю, в знак нашей встречи, а узелок я завязал так, что думаю, он подойдет вам…

Поговорив еще несколько минут, по сути, ни о чем, Лялькин ушел.

После ухода Лялькина в кухню зашла Дина.

– Ну и типчик у тебя был, – сказала, убирая со стола.

Это – «типчик» – царапнуло Плоткина, и он вдруг, ни с того ни с сего рявкнул на жену: «Дура!»

Почему и от чего жена – «дура», этого и сам Плоткин объяснить не смог бы, но только в этот вечер они крепко повздорили, как никогда за свои два года совместной жизни. Поссорились на пустом месте, без малейшего повода, но утром, жена ушла к родителям, сказав:

– Такие умники как ты с дурами не живут.

К вечеру следующего дня на Юрия навалилась тоска, и мысленно он то и дело возвращался к тому разговору с Лялькиным, об отсутствии нательного креста у крещеного человека.