Проклят и прощен - [9]

— Ты, вероятно, поражен, видя Фельзенек в его настоящем состоянии? — начал он. — Ты помнишь его развалиной?

— Я все более и более удивляюсь тому, что ты сделал из старых каменных обломков, — вполне серьезно ответил Пауль. — Восстановил старый укрепленный замок во всей его красе!

— Насколько, разумеется, это оказалось возможно сделать с помощью добытых старых планов и чертежей; постройка продолжалась несколько лет и была закончена лишь прошлой осенью.

— А ты сам все-таки живешь в старой башне, которая одна уцелела от прежних времен?

— Да, и рассчитываю там остаться.

— Зачем же было тогда строить замок, если ни ты, ни кто другой не живет там?

— Зачем? — спокойно повторил барон. — Просто для препровождения времени: ведь надо же что-нибудь делать. Одно только жаль: с окончанием такой постройки исчезает и всякий интерес к ней. С той поры, как Фельзенек приведен в надлежащий вид, я стал к нему совершенно равнодушен.

В безмолвном удивлении смотрел молодой человек на своего родственника, который «для препровождения времени» истратил сотни тысяч на такую постройку, а затем потерял всякий интерес к своему созданию.

— Во всяком случае ты устроил величественную резиденцию в уединении, среди высоких гор, — произнес он после некоторого молчания. — Ты, вероятно, неутомимый ходок по горам, дядя Раймонд?

— Нет, состояние моего здоровья не допускает такого напряжения.

— Но ты, конечно, страстно любишь охотиться здешних горных лесах?

— Я никогда не охочусь.

— Или ты в ничем не нарушаемой тишине предаешься научным занятиям? Это, кажется, всегда было твоей любимой склонностью?

Верденфельс покачал головой.

— Так было в годы моей ранней юности, теперь я очень мало занимаюсь наукой. Любители не могут постоянно находить в этом одинаковую привлекательность.

— Но, Боже мой, что же в таком случае привязывает тебя к этому месту? — воскликнул Пауль. — И что ты собственно любишь здесь, что так отдаляет тебя от всех людей?

— Горы, — медленно произнес Раймонд Верденфельс, — и одиночество! — Он встал и подошел к открытой настежь двери балкона. — Хочешь полюбоваться этим видом? Твои комнаты выходят на равнину, лишь отсюда видны высокие горы.

Следуя приглашению, Пауль вышел на балкон. В последние часы погода прояснилась, по горным склонам еще проносились облака, но туман исчез и вершины были отчетливо видны. Из этой части замка прямо под ногами на головокружительной глубине виднелась пустынная каменистая долина, с разбросанными по ней острыми утесами, а по окутанному туманом дну долины несся горный поток, рев которого слышен был даже здесь, наверху. Между острыми выступами каменных стен, опоясанных у подножия темными лесами, носились облака, и над ними в безмолвном величии поднимались вершины гор, частью покрытые снегом. Нигде не было видно человеческого жилья, ни одной смягчающей черточки незаметно было в этой картине, подавляющей своим диким величием. Кругом — только скалы, ели да снежные поля!

Прямо напротив замка выше всех поднималась одна вершина, имевшая форму почти правильной пирамиды. На ней также лежал блестящий снеговой покров, но она стояла одиноко, как бы повелевая всем остальным горным миром. Хотя от замка ее отделяла широкая долина, казалось, что она находится совсем рядом с ним, и в этой близости чувствовалось что-то грозное, как будто гора со своими ледяными стенами готова была раздавить жилище человека, отважившегося проникнуть в ее владения.

— Будет буря, — сказал Верденфельс, указывая в ту сторону. — Если эта вершина кажется такой близкой, следует ждать бури.

— Это — местный предсказатель бури? — спросил Пауль. — В нем есть что-то страшное, призрачное. Я чувствовал бы себя очень неуютно, если бы постоянно имел перед глазами эту неподвижную белую стену.

— Я уже много лет искренне люблю ее! Мы с ней хорошо знаем друг друга... даже слишком хорошо!

В его словах как будто не заключалось никакого особенного смысла, но тон, которым они были произнесены, поразил молодого человека, так же как и выражение лица дяди. Отличавшая его черты неподвижность, которую Пауль принял сначала за спокойную серьезность, была, по-видимому, чем-то совсем иным. Мало-помалу на его лице все отчетливее выступала какая-то неприязненность, что-то неприятное. Всякое естественное стремление, всякое теплое человеческое чувство, кажется, были навеки погребены в его груди, и хотя взор, пристально устремленный на снежную вершину, казался мечтательным, но и в нем виднелся тот же мертвый покой.

Барон, видимо, почувствовал устремленный на него испытующий взор, потому что неожиданно оглянулся и спросил племянника:

— Как нравится тебе этот вид?

Вместо ответа Пауль пожал плечами.

— Ты, кажется, не в состоянии почувствовать от этой картины ни малейшего удовольствия?

— Откровенно говоря, нет! — заявил молодой человек. — Она крайне величественна и может вызвать сильное восхищение — на несколько часов. Но если бы я был вынужден день за днем смотреть на эту каменистую пустыню, то к концу первой недели у меня уже явилась бы мысль о самоубийстве, а на вторую неделю я стремглав бросился бы в первую попавшуюся деревню, чтобы только видеть людей и чувствовать, что я не одинок на свете.