Проклят и прощен - [37]

— Разумеется, — спокойно ответил Пауль. — Я ношу ту же фамилию, барон Раймонд — мой родственник. Но что с вами?

— Прочь! — закричал старик хриплым, диким голосом. — Не подходите ко мне! Мне ничего не надо от него и его родни, и если бы я даже умирал с голоду, то не взял бы ни от кого из вас ни куска хлеба. Он сам приходил ко мне, когда сделался владельцем Верденфельса, и предлагал мне денег, но я швырнул ему эти деньги обратно, а если бы он не ушел вовремя, я убил бы его вместе с его проклятой милостыней!

Эта внезапная ярость и искаженное злобой лицо старика навели Пауля на мысль, что он имеет дело с сумасшедшим. Он невольно схватился за ружье, в то же время стараясь успокоить старика.

— Но ведь я предлагаю вам не милостыню, а заработок, — сказал он умиротворяющим тоном. — Подумайте об этом! Мы совершенно чужие друг другу, и я не сделал вам ничего дурного.

— Вы — Верденфельс, и этого достаточно, — скрежеща зубами, проговорил крестьянин, ярость которого, по-видимому, все усиливалась. — Скажите барону, что Экфрид приказал ему кланяться и советует ему принять меры, чтобы замок не вспыхнул внезапно над его головой, как вспыхнул дом Экфрида. А иначе с ним может случиться то же, что с моим бедным парнем.

Погрозив кулаком, он повернулся и зашагал так быстро, как только позволяла ему хромая нога. Пауль стоял неподвижно, глядя ему вслед, пока он не скрылся за деревьями. Как бы ни были загадочны его слова, они отнюдь не были бессмысленны. Этот человек не был безумцем, он, очевидно, прекрасно знал, о чем говорит. Пауль вспомнил странный прием, оказанный ему пастором Вильмутом, вспомнил предостережение дяди не показываться в деревне и начал понимать жуткий, страшный смысл угрозы. Но в ту же минуту он поспешно отогнал от себя эту мысль.

— Неужели весь народ там, в деревне, помешался? — сердито ворчал он. — Раймонд Верденфельс, первый помещик во всей округе, барон и представитель старинного рода — и такое бессмысленное подозрение! Но всему причиной его чудачества. Вот что бывает, когда человек становится чуждым и недоступным для окружающих! Он сам говорил мне, что его считают колдуном. Теперь крестьяне совершенно серьезно верят, что он колдовством навлек на них это несчастье, а его преподобие господин пастор допускает это и даже поощряет суеверие вместо того, чтобы бороться с ним. Кто мог бы поверить, что у нас и в наше время могут происходить подобные вещи!

Молодой человек дал полную волю своей досаде и возмущению недостаточным народным просвещением и продолжал углубляться в лес. Вдруг он увидел невдалеке всадника, в котором, к своему величайшему удивлению, узнал своего дядю Раймонда. Он знал, что тот вообще редко покидает замок, во не раз с тайным восторгом любовался в конюшне прекрасным серым в яблоках конем, о котором ему сказали, что это лошадь барона. Красивое, но горячее и нетерпеливое животное, безусловно, требовало сильного и неустрашимого седока, а болезненный Раймонд с его тонкими прозрачными руками, по мнению Пауля, вряд ли был в состоянии управлять диким Эмиром. А между тем Эмир, по-видимому, совершенно подчинялся своему хозяину, несмотря на то, что тот редко ездил верхом. Барон не взял с собой даже грума, он был совсем один и сидел в седле в той же самой усталой, равнодушной позе, в какой Пауль привык видеть его дома, в кресле за письменным столом, и так небрежно держал поводья, как будто управлял самым кротким животным в мире. Великолепный зимний вид, по-видимому, нисколько не пленял Раймонда, он даже не смотрел на него и до такой степени был погружен в свои мысли, что заметил молодого родственника лишь тогда, когда почти наткнулся на него.

— Ты, Пауль? И ты вышел на воздух? — спросил он, наскоро поздоровавшись с ним.

Эта случайная встреча, очевидно, не доставила ему особенного удовольствия.

— Меня манило солнце, — ответил Пауль. — Все последние дни пришлось сидеть взаперти из-за бурь и вьюг, а ты наглухо затворился в своих комнатах.

— Я был не совсем здоров, да и теперь еще не вполне оправился, — проговорил Раймонд, заставляя свою лошадь идти шагом, чтобы Пауль мог не отставать.

Эти слова не были простой отговоркой: за несколько дней Раймонд Верденфельс поразительно изменился: морщины на лбу сделались глубже и резче, глаза, окаймленные темными кругами, свидетельствовали о бессонных ночах и горели лихорадочным блеском, а в углах рта таилось выражение скрытой скорби, как во время их последнего свидания.

— Ты был болен? — воскликнул Пауль, убедившись, что не одна только мнимая немилость Раймонда преграждала ему доступ на половину дяди. — Я ничего не слышал об этом, иначе я...

— Ничего опасного, — прервал его Раймонд. — Это моя старая болезнь: тупая головная боль, которая иногда мучит меня по целым неделям. С этим приходится мириться.

По холодному тону, каким были произнесены эти слова, Пауль понял, что всякое соболезнование является нежелательным, и тоже принял холодный и равнодушный вид.

— Тебе следовало бы побольше двигаться. Твое здоровье может пострадать от затворничества, — сказал он.

Раймонд ничего не ответил, продолжая ехать шагом к опушке леса, пересекаемой широким и глубоким оврагом. Здесь протекал ручей, низвергавшийся в долину. Теперь он замерз, и на корнях деревьев и на камнях, по которым он обыкновенно шумел и пенился, лежал глубокий снег. По другую сторону оврага расстилалась лужайка, также покрытая снегом, а за нею виднелся поворот дороги, которая вела вверх по горе в лес.