Прокаженный король - [29]

Она говорила сухим, почти враждебным тоном. Кто бы мог подумать в этот момент, что разговор наш, начатый так холодно, закончится в совершенно иной атмосфере, полной волнения и доверия? Мы исподтишка наблюдали друг друга. Ведь когда мы с тобой ее знали, ей было, наверное, лет девятнадцать-двадцать. А теперь она казалась моложе. Но это было все то же маленькое, дикое существо, только отсутствие европейского платья как-то преображало ее всю, ярче блестели глаза, повязанные на камбоджийский манер пестрые сампуа и шарфы резче подчеркивали гибкость ее тела, матовый цвет лица и плеч. Она напоминала тех птиц, что меняют свое старое оперение на свежее, более яркое, попав из клетки на волю.

По правде говоря, она произвела на меня сильное впечатление. Я ведь ничего не знал раньше о ее происхождении, но смутно что-то предчувствовал. Но ведь она все-таки женщина! Я рискнул сказать любезность. Принята она была не очень милостиво. Она нахмурила брови.

— Я надеюсь, — сказала она, — вы не сказали ничего вашей прекрасной англичанке?

— За кого вы меня принимаете? — возразил я, обиженный и в то же время польщенный. — Ничто не дает вам права так говорить. Кроме того, дама эта не англичанка, а американка.

— А! — сказала она, видимо, довольная. И снова спросила:

— До которого часа вас отпустили?

— Позвольте, но я ни у кого не обязан испрашивать подобных разрешений. Если я вернусь и в час ночи и позже — никому нет дела, — значит, так надо, так я хочу!

— Этого времени вполне достаточно, чтобы ввести вас в сущность дела. Скажите мне…

— Что?

— Вы слышали когда-нибудь о лорде Дюферене, о полковнике Прендергасте и о короле Тхи-Бо?

Эти имена, действительно, мне что-то говорили. Но когда и где я о них слышал или читал, я совершенно не помнил, в чем и признался Апсаре.

— Надеюсь, вы вспомните по мере того, как я буду рассказывать. Это несколько сократит те объяснения, которые я должна вам дать.

Ее обаяние было слишком сильно, и, когда она, взяв меня за руку, усадила рядом с собой, мне захотелось, чтобы наша беседа продолжалась возможно дольше…

Рафаэль взглянул на часы.

— Однако! Уже половина одиннадцатого. Моя жена будет здесь около двенадцати. И мы уже не сможем предаваться воспоминаниям.

— Этого еще недоставало! — подумал я.

— Пойдем, пройдемся. Там мне будет легче рассказать тебе историю принцессы Манипурской, я хочу сказать — Апсары. Хоть ты и не очень чувствителен, но приготовься растрогаться, правда, я отнюдь не претендую, чтобы вызвать у тебя слезы, которые неоднократно выступали у меня на глазах в продолжение этого страшного рассказа.

Мы снова вернулись к нашим креслам на террасе кафе, предшествуемые двумя слугами, которые несли на подносах внушительное количество графинов и бутылок.

— Первый вопрос Апсары, — сказал Рафаэль, — был о том, останавливался ли я в Пномпене, когда ехал из Сайгона в Ангкор. Я ответил, что, действительно, пробыл там одни сутки.

— Вам, наверное, показывали королевский дворец?

— Да.

— Тогда вы знаете, — сказала она, — все те места, где я прожила двенадцать лет, — годы эти были и, вероятно, останутся самыми счастливыми годами моей жизни.

— Моя маленькая девочка, — сказал я, — надо верить в жизнь.

— Чтобы исполнить свой долг, вовсе не обязательно верить в жизнь! — сказала она с выражением мрачной силы, которая делала ее прекрасной. — Вы, наверное, видели в Пномпене зал для танцев и, быть может, заметили вдали большое желтое здание, где помещаются танцовщицы?

— Да, мне его показали, но я там не был.

— Туда входить воспрещается. Вход охраняется часовыми. Вот в одной из этих комнат в одно прекрасное утро, много лет тому назад, проснулась маленькая трехлетняя девочка, и самое раннее ее воспоминание — солнечное утро, голубое небо, деревья с золотыми плодами, крупные цветы, красные и белые. О том, что могло быть до этого, я почти ничего не помню, ничего не помню о ночи, о дымных ночлегах, о темных силуэтах, сновавших взад и вперед, о толчках, больно отзывавшихся во всем моем измученном теле.

До шестнадцати лет я была только танцовщицей, как и другие, одной из пятисот танцовщиц его величества короля Камбоджи, одной из этих бедных девочек, судьба которых так похожа на блестящую и короткую жизнь бабочек.

Но по мере того, как я подрастала, внешне подчиненная тем же обязанностям, что и мои товарки, я заметила кое-что, что привело бы в восторг многих молодых девушек. Но меня это испугало. Королевские танцовщицы, lokhon'ы, с ранних лет обречены на крайне размеренный образ жизни. Начинающие должны утром и вечером проделывать свои упражнения, благодаря которым приобретают необходимую для наших танцев гибкость. И если какая-нибудь из подруг забывала проделать нужное движение, на нее начинали кричать, а то, случалось, пускали в ход и тростниковую палку. Вскоре я заметила, что, как бы рассеянна я ни была, наша надзирательница не позволяла себе проделывать со мной того же.

В остальном я, как и все ученицы нашего класса, получала те же пять пиастров месячного жалованья; комната моя была такая же, как и у других, там я съедала ту же пищу, что и они, в те же часы приносимую той же «байя». Но мало-помалу я стала убеждаться, что циновки, на которых я спала, сделаны из более тонкой соломы, чем у остальных, что мои шарфы и сампуа сделаны из более легких тканей, что байя, прислуживавшая мне, умудряется добывать для меня самую вкусную рыбу, самые свежие цветы, самые сочные плоды мангового дерева. Танцовщицы наши обязаны сами убирать после представлений свои шкафы и сундуки. Я же этого не делала — несколько раз просто по забывчивости, а потом и умышленно. Но каждый раз на следующее утро я находила мои костюмы сложенными и убранными и никогда не получала замечаний за мою забывчивость, Тогда я поняла, что это внимание ко мне, не вызывавшее никаких толков, как бы ничтожно оно ни было, не случайное. Что таково было желание самого короля, это подтверждалось его обращением со мной. При мне сменились на троне Камбоджи Два властелина; когда я приехала в Пномпень, я была совсем еще маленькой, а король Народон — очень стар. Я не помню, при каких обстоятельствах и когда увидела его впервые; этот день во всяком случае оставил в моей душе неизгладимый след. Правда, тогда мне было уже около одиннадцати лет. Целую неделю во дворце царило мрачное беспокойство, — все знали, что конец короля близок. Было, вероятно, около девяти часов вечера, солнце только что скрылось за лавровишневыми деревьями. Я сидела с моими подругами, перед тем как идти спать, мы молча грызли зерна кувшинок. Вдруг меня кто-то позвал с галереи: «Апсара!»