Прокаженные - [76]

- Ну, конечно! — усмехнулся Туркеев. — У венерологов всегда была хорошая практика.

- При чем тут венерологи! — как бы обидевшись, сказала она. — Не только у венерологов, возьми других, все живут и все ездят в Крым, и для этого вовсе нет нужды разлучаться с семьей, работать в каком-то лепрозории… Только ты один…

- Разумеется, — нахмурился Сергей Павлович, — я только и думаю о том, как бы отделаться от тебя, от Машеньки…

Она вдруг сжала губы, взглянула на него темным, беспокойным взглядом.

- Это не так смешно, как ты думаешь, — сказала Антонина Михайловна, — а мне уже надоела такая жизнь… Я не могу больше и хочу решить вопрос окончательно.

- Опять окончательно! — воскликнул Туркеев.

- Да, я хочу наконец услышать от тебя что-нибудь одно — да или нет…

Мне надоело, я не могу больше… Ты обязан мне сказать: да или нет. Слышишь?

- Слышу, но ведь я тебе уже тысячу раз говорил и снова повторяю — нет.

Наступило долгое молчание.

- И как только ты не можешь понять, — наконец обиженно заговорила она, — ведь такая жизнь для меня невыносима! Я больше не могу. Тебе, может быть, это нравится, ты счастлив, а я жить так больше не в силах. Скоро весь город начнет меня опасаться. Уже сейчас обо мне говорят: "жена прокаженного врача". Ну, поди разубеди всех, что проказа — не проказа, а одно сплошное наслаждение… Докажи им, что прокаженные — самые прелестные, самые приятные люди в мире! Поди, поди, докажи им всем. — Она задумалась на минуту, тяжело вздохнула. — Я в дом не могу никого пригласить. Все опасаются, а если кто придет, так, увидя тебя, убегают, как от чумы. Так дальше я не могу! Ведь работают же другие врачи? Превосходов, Лихачев, Сабанин — все, только ты один!.. — воскликнула она и вдруг, закрыв лицо руками, глухо зарыдала.

"Так, так, — подумал Сергей Павлович. — Впрочем, ей ведь уже тридцать четыре года".

Ему стало жалко жену, потому что жизнь ее идет уже не "на гору", а "под гору" и что ей хочется жить не так, как сейчас. Но ведь все это так просто уладить! Ведь сколько раз он предлагал ей переехать туда, в лепрозорий, и всегда получал категорический отказ.

Опустив голову, он вспоминал тот душный, июльский вечер, когда Антонина Михайловна, стройная и восторженная, в белом подвенечном платье стояла рядом с ним в церкви.

"Вот и шестнадцать лет пролетели — и не увидели, как пролетели", — подумал он и подошел к ней.

- Ну, перестань, — сказал он мягко, — Надо же быть выше этого…

слободского мещанства… Это смешно. Мало ли кто и чего боится? Бояться проказы — так же невежественно, как верить в домовых, леших… Как ты понять этого не можешь? Ведь есть же прекрасный выход… — И голос его окреп, прорвался какими-то задушевными нотками. — Ну, переедем в лепрозорий, там ведь целый дом пустует… А так, действительно, жить тяжело… Ну, прошу тебя, ну, переедем туда — и вот увидишь, как это будет хорошо… А, переедем?

- Уйди, не прикасайся! — вдруг закричала она, продолжая рыдать.

Туркеев опустил голову. Его мечта — видеть семью рядом с собой, в лепрозории — безнадежна. Сломить упорство жены невозможно.

Он смущенно отошел и посмотрел на нее поверх очков. Слезы жены когда-то трогали и волновали Сергея Павловича. Сейчас же ему было лишь досадно оттого, что она сама расстраивается и расстраивает его, в сущности, по такому ясному и не стоящему слез вопросу.

Но тут вошла Машенька и принялась возиться у стола с книжками, тетрадками, собираясь готовить уроки.

Антонина Михайловна вытерла глаза и снова принялась разливать чай.

Однако едва только девочка вышла, как она не утерпела:

- Я все-таки хочу знать: какое решение ты принял?

- Тебе оно известно.

- В таком случае изволь выслушать: или ты немедленно покинешь свой проклятый лепрозорий, или мы расстанемся.

- Ультиматум? — засмеялся он.

- Да, это мое твердое решение. Я обдумала.

И она принялась говорить что-то обидное, но он уже не слушал. В нем поднялось нескрываемое ожесточение, заговорило достоинство врача.

Он опять без нужды протер очки, надел их.

- Вот что, батенька, — угрюмо прервал он ее. — Этого не будет никогда, понимаешь: никогда!

- Ладно, счастью семейной жизни ты предпочитаешь этих своих… Хорошо, оставайся с ними, а я как-нибудь проживу с Машенькой, проживу! — прокричала она.

В этот момент в комнату вернулась Машенька. Она с милой детской деликатностью, стараясь не показать родителям, что слышала их ссору и что ей тяжело, молча уселась за стол и принялась что-то переписывать.

- Так, так, — вздохнул Сергей Павлович и, подойдя к Машеньке, положил ей руку на голову.

Тут девочка не выдержала и, прижавшись к нему, заплакала.

- Постой, что с тобой? Чего ты плачешь? Ну перестань. Хочешь поехать со мной? — неожиданно для самого себя спросил он.

- Машенька никуда не поедет, — отчеканила Антонина Михайловна, — еще этого недоставало!

Он отвел от Машеньки руку и долго стоял задумавшись. Затем быстро зашагал в кабинет, оделся и вышел на улицу.

Было темно. Кое-где в домах горел свет. Далеко, на другом конце улицы, слабо светился одинокий фонарь. Дождь перестал. Под ногами хлюпала грязь. Он шел, то и дело поскальзываясь и хватаясь за стены, чтобы не упасть. Все же на одном ухабе Туркеев споткнулся, упал. Жидкая грязь обдала пальто, забрызгала лицо. Он поднялся, побрел дальше.