Прокаженные - [121]

Протасов покинул Зернова необычайно взволнованный, довольный: наконец-то его выслушают!

И все эти два дня, что предшествовали докладу, он не появлялся нигде. Он работал, готовясь к разговору, который представлялся Василию Петровичу исключительно важным.

На четвертый день пребывания Зернова Туркеев повел его осматривать больной двор.

Сергей Павлович продемонстрировал гостю целый ряд любопытных больных и хотел уже повернуть на здоровый двор, как вдруг остановился.

- Постойте, батенька, ведь чуть не забыл, — и остановился вблизи одного из домиков.

Зернов в недоумении взглянул на Сергея Павловича.

- Пойдемте, я познакомлю вас с одним замечательным случаем, — нахмурился неожиданно он. — Это пример того, как огромное большинство наших врачей ничего не знает о проказе. Ничего, — с досадой повторил он. — Может быть, напишете когда-нибудь, Алексей Алексеевич. Вы увидите тут, как один заслуженный, уважаемый старый врач, искренне желая помочь больному…

Впрочем, он вам сам расскажет, пойдемте! — и направился к одному из бараков, стоящему особняком ото всех остальных.

Они пересекли улицу и, подойдя к бараку, остановились.

- Знаете, Алексей Алексеевич, до сего времени я как-то не придавал значения одному обычаю, с давних пор укоренившемуся в нашей врачебной среде: если один врач лечит, другой стой в стороне; если один врач совершает явную ошибку, а ты видишь эту ошибку, — не вмешивайся, держи нейтралитет — "не мое, дескать, дело, мы, дескать, оба врачи…". А в результате человек…

Впрочем, результат вы увидите сейчас сами.

Сергей Павлович нажал на ручку двери и, открыв ее, переступил порог.

В светлой и довольно просторной комнате, в которой стояли железная кровать, стол, несколько табуретов, они увидели человека, сидевшего у окна и вбивавшего шпильки в ботинок, насаженный на колодку.

- Здравствуй, Кубарев!

Человек повернул голову, и Зернов увидел обезображенное лицо, без носа, без одного глаза, без бровей, с темными отвисшими мочками. Он, взглянув на вошедших слезящимся глазом, неловко поднялся, держа молоток в руке, поклонился.

- Здравствуйте, Сергей Павлович, — сказал он почтительно, пристально поглядывая на Зернова. Голос его был хриплый.

- Как твои дела?

- А как наши дела, доктор? Вам лучше всех известно, — и какое-то подобие улыбки появилось на его страшном лице.

- Работаешь?

- Помаленьку.

- Вот видишь, а все жалуешься, что работать нельзя.

- Какая же это работа, доктор, — положил он молоток на подоконник, — в поле хочется, да руки… — он посмотрел на свои руки, и Зернов увидел, что на одной из них, фиолетово-темной, отсутствовали три пальца, на другой недоставало двух. Остальные показались ему скрюченными, неподвижными.

- Вроде как одна рука осталась, — продолжал Кубарев, — а другой вроде как нет. Пять пальцев за место десяти — вот как.

- Ты сел бы…

- Да и вы сели бы, — несмело посмотрел он на них и засуетился с табуретками.

- Давно вы больны? — присаживаясь, спросил Зерков и, взяв его фиолетовую руку, стал пристально рассматривать.

- Давненько — лет тринадцать.

- От кого — не помните?

- Не знаю, доктор. Теперь только припоминаю, будто еще на фронте видел на ноге пятно, да внимания не обращал.

- Так, — задумался Зернов, пощупывая руку, — значит, не тринадцать, а еще больше.

- Должно быть, так.

- Хорошо чувствуете сейчас?

- Куды там! — оживился Кубарев. — Лучше, поди, чем в деревне.

- Лечились?

- Так точно, лечились, доктор.

- Откуда вы родом?

- Пензенской губернии.

- И семья есть?

- Так точно — жена и двое детей.

- Где ж вы лечились?

- А в тамошней больнице, — дрогнул голос Кубарева.

- Сколько вы лет лечились?

- А лет двенадцать.

- И что же?

- А вам виднее, доктор, — робко посмотрел на него Кубарев и умолк. Затем поднялся, привел в порядок сапожный инструмент, лежавший у окна, и снова опустился на табурет, стоявший перед Зерновым. — Я — то ведь год назад всего узнал про проказу, — сказал он, принявшись вытирать рукавом глаз, — а до того не знал, и в ум даже не шло. Люди говорили, будто сифилис это. Ну и я тоже: ежели говорят, — значит, верно.

- Что ж врачи-то говорили?

- То же, что и люди.

Зернов чуть-чуть поморщился. Кубарев испытующе взглянул на него, продолжал:

- Тут, доктор, как бы это сказать вам… В нашем уезде никто никогда не слыхал про такую болезнь — проказа… Даже слова такого не понимал никто…

ну и вот… Вернулся с фронта — под Ригой мы стояли… Демобилизовали. А дело наше известно какое — крестьянское. Взялся за лошадь да за соху, хозяйство у меня маленькое — избенка, лошаденька, двое детей да жена. Ну, думаю, кончилась война — теперь заживем, помаялись, дескать, хватит…

- Ты про болезнь расскажи, — перебил его Туркеев, стоявший у окна и рассматривавший сапожные инструменты Кубарева.

- А тут, значит, и болезнь, — оживился Кубарев, — начала как раз обозначаться. Сперва — на ноги, не видать было никому, а дальше — больше: кинулась на лицо. Ну работаю в поле, ничего. Пройдет, думаю. Мало ли каких болячек не бывает? Ежели из-за каждой к доктору бегать, так и докторов на белом свете не хватит. Жена тоже покойна; думает так же, как я: поболит, поболит и пройдет. Один раз пришел мой мальчонка, плачет. Ты чего? Ничего, говорит. Как так ничего? Кто тебя обидел? Мужики, говорит, к колодцу не допускают, а колодец у нас один на всю деревню — обчественный. За что же, говорю, мужики тебя к колодцу не допускают? А за то, говорит, что отец твой заразу носит. Это мужики — про меня, значит. Где хочешь, говорят, бери воду, только не из обчественного колодца. У твоего, говорят, отца дурная болезнь, а ты этим ведром воду черпаешь, а из этого ведра, может, твой отец воду пьет… Туда-сюда — головушка ты моя горькая! Пошел в сельсовет. За что ж вы, дескать, так наказываете меня — без воды оставить стараетесь. А председатель, Митька Кривоносов, и говорит: мы не стараемся оставить тебя без воды, а стараемся от тебя не заболеть — вот. А сам-то ты, Кубарев, подальше, говорит, от всех держись и в сельсовет даже не заходи, а если надо — остановись на улице и крикни… А насчет воды — позволить никак не можем.