Прокаженные - [40]

Считаю минуты, часы, дни, недели. Потом цифры путаются, и начинаю сначала…

Утром 18 мая у Меера собрались друзья, которые еще остались у нас, и родственники Доци. Приехал из Ленинграда мой муж. В эти два месяца он бывал только по воскресеньям, а сегодня – пятница. Он опасается – мало ли что может произойти. Все возможно. И возможно, протест будет отклонен. Он уже не такой оптимист, каким был весной 1938 года, когда взяли Герцеля.

Хотя я знаю, что заседание Судебной коллегии по уголовным делам Верховного суда СССР закончится не рано, но какая-то сила тянет меня, и я с утра выезжаю туда. Бесконечное число раз выхожу на улицу, потом поднимаюсь обратно. Иногда мне кажется, что я окончательно отупела. Никаких ощущений. Раза два приезжал Брауде, заметно нервничает. Проходит время, уже 3 часа. Потом 4, потом начинает казаться, что это никогда не кончится, и я, наверное, не выдержу.

Вдруг поднялся какой-то шум. Я очнулась и вижу перед собой Кудрявцева. Окружающие меня обнимают и целуют.

– Постановлением Судебной коллегии по уголовным делам Верховного суда СССР приговор Верховного суда Грузинской ССР от 2 апреля 1939 года отменен, и дело направлено на дополнительное расследование…

– Вот теперь мы можем избавиться от вас! – уже смеясь, говорит он.

– Нет еще!

– Что еще?

– Отправить "молнию" начальнику тюрьмы в Тбилиси, чтобы отца немедленно перевели из камеры смертников.

– Это верно, – говорит Кудрявцев и тотчас отдает распоряжение.

Рабочий день кончился, но задерживают машинистку, курьера… Телеграмма отпечатана, курьер направился на почту.

Я звоню Мееру. Там раздаются крики радости.

Потом вслед за курьером направляюсь на улицу Горького на Главный телеграф и даю маме "молнию".

Получив квитанцию, я вдруг почувствовала, как у меня задрожали руки, колени. Не могу двинуться. С трудом преодолеваю непонятную слабость, охватившую меня, выхожу на улицу, беру такси и еду домой.

Последнее усилие – и я в комнате. Меер обнимает меня. Кто-то плачет, кто-то смеется, а я – куда-то проваливаюсь…

– Уложите ее спать, – издалека доносится голос Доци.

Когда я проснулась, у изголовья сидел свежевыбритый Меер.

– Ну и выспалась ты! -Сколько я спала? – спрашиваю. -Ровно двое суток, – ответил Меер.

Когда я встала, оказалось, что у меня все лицо и тело покрыты коричневыми пятнами.

– Слава Богу, это очень хорошо, – сказал наш приятель-врач.

Домой в Ленинград я вернулась лишь после того, как Брауде получил возможность ознакомиться с протестом Голякова и определением судебной коллегии Верховного суда СССР. По словам Брауде, как протест, так и определение почти полностью соглашались с основными доводами его жалобы по части обвинения отца, а что касается Хаима, то о нем в определении имелась лишь одна фраза: "конкретно укажите, в чем обвиняется Х. Д. Баазов". Таким образом, смысл и характер всего определения давали основание рассчитывать в будущем на благоприятный исход дела, поскольку весь собранный по делу материал был признан некачественным и недостаточным, а возможность теперь, при доследовании, добыть материал, хоть в какой-то степени подкрепляющий обвинения, полностью исключалась.

Наши надежды подкреплялись еще и широко циркулирующими слухами: кошмар 1937-1938 годов кончен, все изменится теперь к лучшему. Эти предстоящие изменения связывались с именем нового министра Г Б – Л. Берия.

Отмена приговора с предрешающими исход дела указаниями и слухи о коренном переломе вселяли надежду и на то, что мне удастся добиться пересмотра дела Герцеля. Из материалов отцовского дела явствовало, что Герцеля обвиняли примерно в том же, что и отца. А в этот период – в 1939 году – сионизм еще не относился к категории "опасных и тяжких" преступлений.

Сейчас мне необходимо было подумать о работе, чтобы поддержать оставшихся в Тбилиси близких людей. Теперь мне можно было без опасений вернуться к профессиональной деятельности, и я решила поступать в Ленинградскую областную коллегию адвокатов. Оказалось, что это очень сложно – прием адвокатов в Ленинградскую городскую коллегию был давно закрыт. Вновь принятых направляли в какую-нибудь далекую глушь Ленинградской области, а для меня, в моем положении, это было абсолютно неприемлемо. И тут на помощь пришли Брауде и Комодов. Им удалось убедить председателя Президиума Ленинградской областной коллегии Козлова сделать для меня исключение, на том основании, что я якобы нуждаюсь в руководстве опытного адвоката для перестройки с грузинского законодательства на российское. Хотя, по существу, между законодательством РСФСР и других союзных республик, за исключением языка и нумерации статей, никакой разницы нет. Козлов, считавшийся с авторитетом Комодова и Брауде, поставил вопрос на президиуме. Члены президиума, в большинстве евреи, не возражали против принятия еврейской девушки из Грузии, которая попала в Ленинград в связи с замужеством. Меня направили в Центральную коллегию на Невском проспекте. Ведущим криминалистом там считался старый, опытный адвокат Николай Успенский, который по просьбе старых друзей – Комодова и Брауде с готовностью взял надо мной шефство.