Прокаженные - [3]

Особенную популярность среди грузинских зрителей создали ему пьесы "Немые заговорили" и "Ицка Рижинашвили", в постановке театров имени Марджанишвили и кутаисского имени Ладо Месхишвили. Режиссер Додо Антадзе теперь ставил их в Армянской ССР. В Театре юного зрителя шла его пьеса "Крапива", а в театре имени Марджанишвили полным ходом готовилась постановка спектакля "У Черного моря".

Во всех ведущих газетах и журналах публиковались хвалебные рецензии на его произведения.

Часто на проспекте Руставели можно было слышать, как молодые грузины распевают куплеты из сцены "слихот" в спектакле "Ицка".

Он был любим одновременно и еврейской, и грузинской общественностью.

Он был одним из основателей и первым председателем драмсекции Союза писателей Грузии.

Он часто возглавлял делегации писателей в Москву, в Союз писателей СССР.

Еврейские театры Москвы и Витебска готовились к постановкам его пьес.

В глазах грузин, он обладал совершеннейшим иммунитетом против свирепствующей "чумы", все больше поражающей и сердце и мозг грузинского народа. Он не был ни меньшевиком, ни троцкистом, ни потомственным князем, ни ответственным работником, никогда не бывал за границей и не мог быть "завербован там".

Первый и единственный писатель из среды грузинских евреев, пришедший в большую грузинскую литературу со своей еврейской темой, болеющий душой за культурное возрождение отсталого грузинского еврейства, – Герцель вызывал восхищение, любовь и уважение.

Уверенность в неуязвимости Герцеля еще больше окрепла после событий, происшедших с группой грузинских писателей после того, как Грузию посетил Андре Жид. Это было осенью 1936 года, когда французский писатель гостил в Советском Союзе.

После блестящего приема в Тбилиси руководители республики пригласили его на один из красивейших курортов Грузии – Кобулети, где была устроена встреча с отдыхающими там известными грузинскими писателями и поэтами. В это время в Кобулети жил и Герцель. Он работал над своей последней пьесой "У Черного моря", и на банкете, устроенном в честь французского писателя, в числе других писателей находился и он. На этой встрече были такие известные и прославленные мастера слова, как Михаил Джавахишвили, поэт Тициан Табидзе – ближайший друг Бориса Пастернака, любимец подлинных ценителей поэзии не только в Грузии, но и в России, Паоло Яшвили – один из талантливейших поэтов Грузии двадцатого столетия, веселый и жизнерадостный, великолепный охотник, остроумный и искусный тамада.

Вскоре после отъезда Андрэ Жида начали "брать" одного за другим писателей – участников встречи. После ареста Михаила Джавахашвили и Тициана Табидзе, не дожидаясь своей очереди, покончил с собой Паоло Яшвили. Он застрелился из охотничьего ружья в холле дворца Союза писателей в Тбилиси в тот момент, когда в зале "прорабатывали" уже арестованных писателей. У изголовья спящей маленькой дочери он оставил записку: "Если я не сделаю этого сегодня, завтра ты будешь еще несчастнее".

Из числа участников этой трагической встречи уцелел только один Герцель. Друзья, поздравляя его, утверждали, что он в рубашке родился.

Они не знали, что этому счастливцу тревога за отца не давала спать по ночам.

В эти дни в доме у нас царила суета. Я собиралась выйти замуж за ленинградца А. С. Эпельбаума, и вся семья была охвачена волнением и хлопотами. Все были счастливы и рады этому событию, но моим близким трудно было примириться с мыслью, что я уеду так далеко. Особенно тяжело переживал это отец, который не мог представить себе, что его Фани уйдет из дома. И хотя мы планировали прожить в Ленинграде всего год-два, после чего собирались переехать в Тбилиси, горечь предстоящей разлуки, даже временной, делала свадебные приготовления не особенно веселыми. Да и письма из Ленинграда были полны тревог и беспокойства. Мой жених умолял меня закончить поскорее все дела и выехать. Обычно рассудительный, веселый и жизнерадостный, каким я его знала в течение вот уже полутора лет, сейчас он с каким-то суеверным страхом утверждал: "Мне кажется, что скоро что-то стрясется, и я потеряю тебя". Быть может, в другое время и в других условиях подобное пророчество вызвало бы у меня только улыбку. Но сейчас, в условиях тбилисской действительности и в связи с охватившей нас тревогой за отца, подобные письма настраивали на невеселые раздумья.

Между тем до отъезда в Ленинград мне еще предстояло закончить ряд находящихся в моем производстве уголовных дел, которые после окончания стажировки и после ареста моего патрона – Михаила Гвамичавы – я вела уже самостоятельно.

В то же время я должна была закончить сбор материалов для нашего "Историко-этнографического музея", где я и наш старший товарищ Давид Шаптошвили готовили экспозицию на тему: "культурно-правовое положение евреев Грузии в царское время". Мне приходилось ездить по разным городам Грузии, где в архивах и частных домах можно было найти большой и интересный материал.

В это время в Ленинградском государственном этнографическом музее заведующий еврейским отделом Пульнер готовил к лету 1938 года большую выставку – "Кавказские евреи", и наш музей поручил мне помочь ему в организации экспозиции – "Грузинские евреи". Необходимо было подготовить литературный материал и отобрать экспонаты, чтобы взять их с собой в Лениград. Все это требовало времени.