Прокаженная - [169]

И от стоп Бога взмыли прекрасные вдохновенные духи, сотканные из белизны облаков и серебряных туманов.

Вся ангельская небесная рать, озаренная радужным сиянием, опускалась к березе на призыв птицы.

Окутанная ароматом цветов, прелестью утра и чудесными весенними мелодиями, рать ангельская окружила Стефу.

Соловей рассыпал жемчужные трели, словно тоскливо подыгрывал рапсодии ангелов.

Когда золотой свет солнца озарил постель Стефы, ангельская рать, шумя крыльями, поднялась в воздух и поплыла к небесам в золотистом сиянии, унося с собой чистую душу Стефы, незапятнанную, как их белоснежные перья. Вздымаясь в лазурные заоблачные выси к стопам Господа, ангельский хор, в котором звучал и голос только что покинувшей землю юной и чистой души, возносил гимн:

— Salve Regina.

Трепет охватил всех, словно улетевшие к небесам ангелы задели их краем своих белоснежных одежд.

Коленопреклоненный Вальдемар услышал голос доктора:

— Все кончено…

Он вскочил, весь в холодном поту, пораженный, страшный, не отрывая сумасшедшего взгляда от девушки, лежавшей с закрытыми глазами, словно мертвая белая бабочка.

Без единого слова, без стона Вальдемар зашатался и тяжело рухнул на пол, опершись на край постели.

Все бросились к нему, устрашенные до глубины души.

На березе пел соловей.

XXX

Но Вальдемар не потерял сознания — просто все чувства словно вдруг умерли в нем, а тело отказалось повиноваться. Он смотрел на безмолвно лежащую Стефу. Ее алые полуоткрытые губы улыбались, длинные ресницы закрытых глаз отбрасывали длинные тени на матово-бледное личико. Казалось, она безмятежно спит — так поместил на подушках ее прекрасную головку хор ангелов, забрав ее душу, как аромат цветка.

Плач супругов Рудецких, Юрека, Зоси, всех бывших в комнате не мог заставить Вальдемара пошевелиться. Стоя на коленях, опершись на край постели, словно бы одеревенев, он неотрывно смотрел на девушку исполненными безумия и тоски глазами.

Так прошел час, нескончаемый, полный рыданий, мрачный, как сама смерть.

Внезапно Вальдемар поднялся, поднял руку, отер мокрый лоб и быстро, ни на кого не глядя, вышел из комнаты.

Пан Мачей, изменившись в лице, тенью последовал за ним.

Сам нуждавшийся в опеке, он не сводил глаз с внука, тревожась за него.

Майорат вошел в отведенную ему комнату и захлопнул за собой дверь.

— Во имя Божье, открой! — нечеловеческим голосом крикнул старик.

С небывалой силой, проснувшейся в нем, он рванул запертую дверь, открыл ее и ворвался в комнату.

Вальдемар вынимал из футляра револьвер.

Старик подскочил к внуку, схватил его за руку, пытаясь вырвать револьвер, но Вальдемар быстро поднял его вверх, глаза его дико светились, он оттолкнул пана Мачея, хрипло крикнул:

— Прочь!

Он выглядел ужасно — глаза горели гневом, все лицо конвульсивно дергалось. Выпрямился со смертоносным зловеще блестевшим оружием в руке. Из его груди вырвался придушенный нечеловеческий вопль:

— Она умерла! Умерла!

Пан Мачей с душераздирающим криком бросился к ногам Вальдемара, обнимая его колени, молил:

— Не нужно! Смилуйся! Не убивай меня! Ее смерть — кара для меня, это я проклят, а ты живи! Живи!

Вальдемар посмотрел на него, словно не понимая.

Вбежала панна Рита, молниеносно оценила происходящее и кинулась к ним, но опоздала — увидев ее, майорат торопливо поднял револьвер к виску, нажал на спуск.

Грохнул выстрел.

Дрожавшая рука и спешка спасли Вальдемара — пуля пролетела возле его головы и ударила в стену.

Панна Рита с неженской силой вырвала револьвер.

Он яростно бросился на нее, пытаясь отобрать оружие, но Рита выбросила револьвер за окно, перехватила руку Вальдемара, прижала к губам. Глаза ее смотрели умоляюще.

Старик скорчился у ног внука, рыдания раздирали его грудь:

— Вальдемар! Прости меня! Это я проклят! Меня настигло мщение! Вальди, единственный мой, жизнь моя, смилуйся!

Вид его был столь ужасен, что панна Рита закрыла глаза.

Боль, звучавшая в рыданиях старца, проникла все же в сердце Вальдемара.

— Дедушка… встань… — сказал он глухо.

Панна Рита помогла ему поднять старика. Он упал в объятия внука.

Сухие глаза Вальдемара горели отчаянием. Он тяжело рухнул в кресло, спрятал лицо в ладонях:

— Боже мой! Боже! Боже!

Казалось, в этом стоне звучат весь ужас и печаль мира.

Пан Мачей остался с ним, панна Рита тихо вышла, задержав в дверях испуганных выстрелом родителей Стефы.

Вальдемару казалось, что перед ним разверзлась пропасть, казалось, что душа его умерла, и он не мог плакать, не мог горевать. Голову его словно пожирал огонь, а в сердце стоял такой холод, словно вся владевшая им боль и печаль заморозила кровь в его жилах.

Проходили часы, а он оставался в том же положении, неподвижный, немой, страшный.

Пан Мачей и доктора не отходили от него.

Панна Рита, взяв в помощь одного из соседей, доброго знакомого Рудецких, рассылала печальные телеграммы.

Пан Мачей, угадывая желание майората, телеграфировал в Глембовичи, чтобы прислали цветы. Другую телеграмму отправил в Слодковцы дочери, потом вместе с паном Рудецким занялся приготовлением к похоронам.

…В субботний вечер в Слодковцах сидели за ужином пани Идалия, княгиня Подгорецкая, Люция, Брохвич, пан Ксаверий и даже управитель Клеч.