Произведения - [76]

Сапожный цех обычно встречал меня этой песней. Пел её Костя Тупиков. Пел весело, почти ликующе, щедро радуясь за одноногого счастливца. Я только не могла понять — за кого именно: в "сапожке" такие сидели сплошь. Сам же Костя был счастливчиком вдвойне: ему и вовсе что штанины, что сапоги — вообще без надобности.

Восседал Костя на оригинальном троне, специально изготовленном для него в столярке. Был трон нерушимой, очень тесной клеткой без крышки. Со всех сторон пленённый, высунувшись в это верхнее пространство, Костя орудовал там, в этой свободе, нехитрым сапожным инструментом, не боясь из своей клетки вывалиться. Впрочем, если бы такое даже ненароком и стряслось, — не страшно: трон его — без ножек, и сидит Костя по сути на полу.

"Мебель" у Кости слажена тоже под него: приземистый столик с ящичками для инструмента и гвоздей да сапожная лапа на укороченной ножке.

Рядом припарковано Костино личное "авто" — надёжная толстая досочка на четырёх колёсиках. Костя — водитель со стажем и лихач отменный. Лётает на своём драндулете по цеху почём зря — скоро, вёртко, ловко. Он и на работу самолично добирается. Для улицы у него только ещё дополнение — две палки-толкашки. Он острыми-то их концами о землю толк-толк — и покатил! А уж по снегу раскатывает на зимнем драндулете: вместо колёс — полозья от санок. Но это — только для улицы. А уж по цеху в любую пору — всё в том же своём "авто".

Костя очень самостоятельный, везде всё — только сам. Да так это ловко у него выходит, так запросто, будто ни сил, ни умения на то никакого не надобно. Вот он подкатил к своему трону. Неспешно рассупонился — порасстегнул все ремни, поразвязал верёвки, которыми приторочен к коляске. На мгновение замер, напружиниваясь. Откинул перекладину с одной стороны своей клетки. Цепко ухватился за две другие, подтянулся на них, как на турнике, примерился и р-раз! — перебросил себя с коляски на трон. Поёрзал там, умащиваясь половчее. Закинул на место перекладину — запер себя в клетке. Отдышался малость, стряхнул пот, набежавший на брови, и застучал себе дробно молоточком. А вскоре уж и слышно:

А хорошо тому живётся,

У кого одна нога…

— Балабон! — оборачивается в сторону Кости дядя Ваня Кулик. — Только бы зубы скалить!

В тоне дяди Вани нет осуждения. Есть тщательно скрываемая зависть. Он тоже, как и Костя, укорочен войной почти вполовину. Сидит на таком же, как и тот, троне, заперт в такой же точно клетке. У обоих одинаковые "авто". Но у дяди Вани как-то всё иначе. Нет Костиной сноровки обходиться без ног. Нет кроткой незлобивой покорности выпавшей судьбе. Нет этой всегдашней, такой удобной защитной усмешечки.

И ещё. Недавний деревенский житель, умевший усмирить самого норовистого коня, а на фронте водивший самоходку, дядя Ваня никак не может обуздать свою нынешнюю "конягу" о четырёх колёсиках. Уж такая-то она оказалась брыкастая! Так и норовит из-под седока выскользнуть. "Сбруя" у дяди Вани мудрёней и обширней Костиной. По цеху дядя Ваня едет неторопко, бдительно объезжая подальше даже и несерьёзную преграду. И приходит в панику, когда возникает на пути преграда живая, движущаяся. Дикая, плохо объезженная его драндулетина под ним разом шалеет и прёт опрометью прямо под ноги встречному. Так и норовит того свалить — и не всегда безуспешно.

На работу дядю Ваню доставляет Куличок — сын Вовка. Летом — на телеге, прежде сняв с неё бочку, в которой возит воду с реки на огород. А зимой — на санках. Чтоб ненароком не потерять отца на каком-нибудь ухабе, Вовка привязывает его толстой лохматой верёвкой, оставшейся в стайке ещё от некогда обитавшей там коровы.

Вовке — двенадцать. Он не успел ещё набрать ни росту, ни весу, ни сил. Чего в нём, кажется, явный избыток, — так это костей. Лишние торчат ершисто, норовя проткнуть прозрачную голубенькую кожицу. Когда Вовка, надсадно накренясь вперёд, везёт отца, телега жалобно постанывает.

Дядя Ваня — мужик могучий, а за долгую госпитальную неподвижность и основательно огрузневший, — видит, как сыну он не по силёнкам. И когда истуканом торчит на телеге, которую надрывно тащит его Куличок, боится даже глубоко вдохнуть. А на подъёмах вытягивает шею, будто пытаясь приподнять себя над тележкой.

Самое непосильное — переселение на драндулет и восхождение на трон. Отвязывает отца Вовка медленно — отдыхает, набирается сил. Ещё и верёвку аккуратно смотает да колёса у тележки проверит. Чинно, неспешно обойдёт её со всех сторон, примериваясь. Отцову повозку поближе подгонит, полешко под колёсики подложит, чтоб не двинулась.

— Ладно, давай! — наконец командует отцу. — Держись крепче.

И подставляет свою шею. Отец покорно обхватывает тонюсенький стебелёк, на котором держится лобастая толстогубая Вовкина голова. От страха, что стебелёк этот сейчас под его тяжестью переломится, зажмуривает глаза. Вовка же, напротив, их вытаращивает. Широко разевает рот, захватывая побольше воздуха. Весь подбирается, съёживается и р-раз! — разжавшейся пружиной выхватывает отца с телеги и перебрасывает на драндулет. В центр досочки попадает не всегда точно. И тогда ещё подтягивает его, умащивая на место. Потом долго, обстоятельно ладит "сбрую". И снова явно не торопится — силы подкапливает.