Произведения - [62]

Ага, гад! Хрястнули косточки?! Умылся кровью?! Погоди, или это что — моя, что ли, кровь? А, зубы! Ну да, вот же они, рядом с вырванным сучком. Тьпф-фу ты, ещё один. Ну и чёрт с ними, с зубами. Зато! Зато! Вот оно! Во-от!!! Есть окно в мир! Долгожданное, заветное. Лучик в кромешной тьме. Просвет в непролазных дебрях. Спасительный родник в жгучей пустыне. Это — Воля! Теперь она доступна! По капле, по глоточку, а всё же доступна. Её и столько — спасение. Лишь бы не потерять её из виду. Только бы не отвыкнуть от неё. Не притерпеться бы к неволе, не смириться. Ну вот, вот оно, долгожданное! Что снилось, о чём бредилось. Струйка воли. Припасть. И — пить, пить, пить. Вдыхать. Впитывать. Жадно, ненасытно, неостановимо…

Э-эй, дорвался! Давай-ка не так резво. С отвычки-то не ослепнуть бы, не захлебнуться. Не упустить из груди сердце — ишь, как оно там скачет, того и гляди — выпрыгнет. Ну вот, сразу и опьянел. Не замечал как-то раньше, что воля такая хмельная. Вмиг голову-то вскружило. И тело сделалось невесомым, летучим. Выпорхнуло-таки сердце и воспарило, ликуя.

А глаза всё же слегка опалило. Уж таким простором полыхнуло разом, такой беспредельностью — словно весь свет, какой только есть, прямо в зрачки сфокусировало. Залпа такого они с отвычки-то не сдюжили, осовели. Мир вокруг потерял строгие очертания, задышал туманом, стал зыбким. Заколыхался хмельно и поплыл, поплыл…

А как теснят грудь вольные запахи! Ворвались туго спрессованной струёй и забурлили, выплетаясь из запутанного клубка. Набросились растревоженным роем. Сколько же их, да какие разные! И совсем-совсем родные, и шапочно знакомые, и вовсе неведомые. И уж заусердствовали! Все норовят сердца коснуться, каждый — на особину. Ласково льнут и едко жалят, опаляют и леденят, радуют и пугают. Бродят, кипят, теснят грудь. Будоражат, сладко пьянят, кружат, кружат голову…

* * *

Ну и сумасброд же этот человек! Ведь ничегошеньки у него: ни клыков, ни когтей, ни клюва. И сил-то в нём — что у зверёныша новорождённого. Хилый, немощный, тщедушный. Сноровки — ни в чём: ни в небо взлететь, ни в землю зарыться, ни на дерево влезть. Умения — никакого: ни плавать, ни прыгать, ни ползать. Даже спрятаться и защититься мало-мальски не может. Самого нужного не имеет: ни крыльев-то у него, ни панциря, ни жала. Беспомощный, беззащитный, жалкий. К тому же, кажется, и безрассудный. Иначе бы не попёр против меня.

Наивное, смешное существо! Да меня же орды таких, как он, одолеть не сдюжили. Со мной не совладали ни зной, ни ливни, ни вьюги. Само время об меня споткнулось и отступило. А он — слабый, ничтожный, нелепый — он посмел на меня замахнуться, полез напролом! Уж как тут надрывался-надсажался, тщился-пыжился! Жилы же вытягивал, из кожи лез. И что в результате? Проковырял ничтожную царапину, а радости-то — будто врага лютого одолел. Кажется, и угомонился, довольнёшенек. Это и всего-то, чего было невтерпёж? Вот ради этой пустяковины — столько натуги и надсады? А ведь считает себя существом разумным. Да ведь ни одна самая безмозглая ничтожная букашка не стала бы столько биться-стараться за просто так, без пользы для себя. Воистину: самая нелепая тварь на земле — человек. Полюбуйтесь на него: он ещё и радуется. Это здесь-то, в клетке. Запертый, можно сказать, навечно!

* * *

Человек улыбался. Впервые за полгода. Залежалая, измятая улыбка распускалась на лице отвычно, неуверенно, но была, однако, не жалкой, а победной.

Нет, не усмирил ты меня, лютый ретивый цербер! Сквозь тебя взглядом пророс, а там-то, на воле, ты мне — не указ. Отныне я сам владыка своим глазам: куда их нацелить, что пристально разглядывать, а мимо чего не глядя проскользнуть. Вот же она, воля, передо мной! И ты её не застишь. Я вижу её без тебя, постылый, и без твоей немилосердной колючки. Передо мною — толь ко горизонт. Да и тот милостив: не отсекает мир, а зыбко колышется под натиском взгляда и безотказно расступается, пропуская сквозь себя. А уж за ним-то я — в любую сторону с закрытыми глазами.

…Встречь утреннему солнцу — там тайга. С хожеными-перехожеными тропами. С певучими сладкими родниками. Возле одного ждёт меня забытая старенькая фляжка — верная примета обязательной будущей встречи…

…В стороне, где режут крыльями горизонт пролётные осенние птицы, — там горы. Заоблачно заносчивые и покорно согбенные. Сговорчивые и строптивые. Добрые и злые. Но все — дурманно-колдовские. Привораживающие навсегда. Соблазняющие неодолимо. Мои горы! С рассветами в полмира. С закатами в полжизни. С вершиной, на которую удалось вскарабкаться самым первым. С пропастью, где остался лучший друг…

…А коль повернуться прямо на закат и смотреть, смотреть не мигая, то из-за горизонта проступает город. И — тот дом. А в нём — она. И если тихонько дохнуть в ту сторону, глоток дыхания долетит и коснётся её. Она радостно поймает его губами и в ответ тоже дохнёт. Обязательно! Сейчас там ночь, но форточка у неё в ожидании всегда распахнута.

* * *

…триста шестьдесят два, триста шестьдесят три, триста шестьдесят четыре. Да это же — год! Ровно год — минус. Первый. Тяжкий. Чёрный и злобный. Беспросветный. Бесконечный.