Произведения - [37]

Дед Федот думает про это безо всякого страха — в дорогу он давно уж готов. Но и не торопит судьбу, не ропщет, как друг его Матвей, что смерть-де заблудилась, и не волнуется, как тот, будто век чужой живёт. Судьба — она мудра и лучше них рассудит, кому и когда пора приспела…

Хорошо, сладко дремлет дед Федот. Однако улицу из внимания не упускает. Безлюдна она, пуста в это время. Попрятались все от жары. Даже куры ушли с дороги в поисках прохлады. В полдневной этой сонной тиши гулки шаги, даже приглушённые дорожной пылью. Всё ближе, ближе они, а как поравнялись с дедом, откинул тот веки, ровно и не затворял глаза. Егорка Брыкин поспешает куда-то. Рыжую его голову солнце за лето ещё подзолотило, и — не будь кепчонки — щурились бы все при встрече с ним. Всколыхнулась в Федоте незатухающая обида, повернулась острым углом и так буравит, так жжёт, что не выдержал он. Вот сколько молчал, виду не показывал, а тут не выдержал:

— Зря ты всё жа сделал тако-то. Подхватила тебя язва, зажгло в энтом месте! Или думал: всё, Федоту крышка! Дак проводил бы честь по чести, а опосля уж и кумекал самовольно.

Егорка не перебивает, слушает. Однако недоуменно таращит на деда свои красные кроличьи глаза. Федот замолкает, a Егор всё ещё таращится на него, вроде ожидая разъяснений. И, не дождавшись, невинно осведомляется:

— Ты об чём это, дед?

У Федота даже чуть слово дурное не вылетело.

— Об чём, об чём! Об доме твоём, конечно. Не мог, што ли, подождать, как в больнице срок отбуду?! Приспичило ему! Сам, вишь, с усам. Вот и сподобил урода. Изогнулась изба, ровно — котёнок на лавке, носом под хвост себе уткнулся. Мимо тошно пройти!

— Дак а я-то при чём? Ты с бати и спрашивай. Я тогда под стол пешком ходил, какой с меня спрос?

Дед смотри на Егорку, что-то соображая.

— С какого-такого бати?

— Да с отца моего, Егopa Данилыча.

— Дак а ты хто есть?

— Да ты что, дед? Я сын его младший — Иван Егорович.

— Дак ты Ивашка, стало быть? А я вас всех попутал, прости господи! Ить скажи — одна рожа на всех, — последние слова Федот бормочет тихонько, про себя, чтобы не услышал уходящий Ивашка.

Вдруг тюкнула деда в голову всплывшая несуразность.

— Эй, Ивашка, — кричит он вслед, — дак дом-то новый это, выходит, когда же срубили?

— Точно не скажу, — отзывается тот, — но лет двадцать-то уж живём.

У Федота так и захолонуло всё внутри. Это что же получается: вывалились эти двадцать годов из его башки? Попутал всё, старый дурень. И Егоров сосунок мужиком уж стал. И дом тот новый — не новый давно… Постой-ка, выходит — уж двадцать лет прошло, как в больнице лежал? А будто на той неделе было.

Федот долго ещё сокрушается из-за такой своей оплошки и костерит себя самыми распоследними словами.

…Солнце уже скатилось книзу, уставилось деду в правый глаз. Скоро запылят по дороге сытые тяжёлые коровы, затарахтят машины, тракторишки и мотоциклы, пойдут с поля мужики да бабы. Вот уж и пошли. Впереди — парни и девчата. Могли бы, конечно, и подольше поработать. Да куда там! Всё некогда — надо в клуб, на танцульки бежать. После парами разбредутся, под утро только угомонятся, назавтра снова встанут позднёшенько.

Ни один не пройдёт без поклона. Хоть словечком да перемолвится с Федотом.

— Как, Федот Никитич, твой прогноз на погоду?

— Хорошая будет погода, хорошая. Молчат пока ноги, слава Богу.

— Приходи сёдни попозже, Федот. Борова завалим, опробуем свеженинку.

— А чо надумал-то так рано, по жаре?

— Дак свадьба ж у Гришухи в субботу. Они нынче не шибко-то под погоду подстраиваются. Молодым невтерпёж, вот и мы за ними поспешаем.

— Ты, Силантий, чо с избой-то молчишь? Гли, протянешь до холодов, а после разворотишь — детишек позастудишь.

— Да не, вот чуток управимся — и за ремонт.

— Ну давай, не тяни!

— Как здоровье, дед?

— А на кой тебе моё здоровье? Хорошо моё здоровье. Чо с ним сделается, со здоровьем моим? Вы ба лучше у себя про здоровье-то поспрошли: молодые, а тока и знаете ко врачихе бегать. А моё здоровье — оно время у других не отымает. Здоровье ему, вишь, моё понадобилось!

Дед долго ещё ворчит, не забывая, однако, отвечать на приветствия. А вон и председателев "газик" замаячил. Федот направляет глаза в другую сторону. Неча на начальство пялиться. Оно, начальство-то, ежели захочет, само поглядит. А не захочет — не шибко-то и надо. Затормозил "газик", вышел председатель, руку деду подаёт.

— Здравия желаю, Федот Никитич!

— Здоров будь и ты, Иван Димитрич!

— Глянь-ка, Федот Никитич, на колосья. Как считаешь, когда пшеничка подойдёт?

Федот берёт в ладонь несколько колосьев, бережно ощупывает их, растирает, зерно всыпает в рот. Закрыв глаза, чтобы не отвлекаться ни на что другое, жуёт его, ощущая дурманящий вкус свежего хлеба, и заключает:

— С недельку ещё пущай постоит, сил наберётся. Раньше не трогай.

— Вот и агроном наш так считает, — председатель кивает в сторону подкатившего мотоцикла.

За рулём — Мария. Василий приткнулся на хвосте. Тьфу ты! Федот даже сплюнул в досаде. Ни раньше ни позже нечистая принесла! Теперь не быть беседе. Счас перехватит председателя, ругаться станет: там не по-ейному сделали, тут не так повернули…