Произведения - [15]

Ольга приехала не одна. Следом за ней выпрыгнула из автобуса махонькая, похожая на птенчика девчушка в жёлтом платье, с громадным бантом на голове. Приехавшая сначала ткнулась деду в грудь, захлюпала. Потом ринулась к Василю, хотела поднять его на руки. Но тот не дался и только терпел с покорностью материны поцелуи. Наконец она отпустила его, взяла за руку девчонку, одёрнула на ней платье, которое — дёргай не дёргай — трусов не прикрывает, и подвела к Василю:

— Вот, Васятка, сестричка твоя — Викуля.

А та, радостная, что обратили на неё внимание, захлопала глазёнками, заулыбалась, протянула к Василю ручонки. Но он смешался, не зная, как тут надобно поступить, и отвернулся. Огляделся по сторонам: не слышал ли кто данное ему нелепое имечко? "Васятка"! Ему уже виделось, как мальчишки дразнят его: "Васятка-поросятка"! — или ещё как-нибудь в том же духе. К тому же было стыдно за голопопую свою новоявленную сестрицу. "Срамота одна — не могла уж дитю платье подлиньше сподобить! Небось у самой юбка до пят"! — думал Василь про мать. А она, не замечая его сердитости, норовила ухватить сына за руку и вести как маленького. Девчонка же прилепилась к деду и не отцеплялась от него. Про сестру свою городскую Василь и раньше знал, а вот свидеться пришлось впервые. Ничего — девчонка как девчонка. Только имя дикое да пухлая больно. Ну, и приодеть бы её по-человечески.

Сидящие на лавках у калиток узнавали Ольгу, кланялись ей:

— С приездом, Ольга Максимовна!

— Счастливого гостевания!

Она не упускала с лица улыбку, широко всем улыбалась:

— Здравствуйте! Добрый день!

Вначале пыталась потихоньку выяснять у деда личности встреченных, но скоро отступилась.

Дома дед перво-наперво напустился на Ольгу:

— Тебя чо, мужик твой кажен день колом по башке лупцует, што ли?

— С чего ты взял? И пальцем никогда не трогает.

— А хто ж это тебе память в городу твоём повышибал? Пошто на людей-то смотришь да никого не узнаёшь?

— Да это же вполне естественно. В наш век такой поток информации, что память человеческая вынуждена отбрасывать неглавное, ненужное. Будто мне только и забот, что всех деревенских старух помнить!

Дед насупился, задвигал бородёнкой, заворчал под нос. Но сердиться сегодня долго некогда. Первое дело — накрыть стол. Картоху он сварил ещё утром. Она, правда, малость поостыла, ну да ничего, пойдёт. Луку и масла дед добавил щедрее обычного и теперь кромсал ломти прошлогоднего солёного сала. Ольга доставала из чемодана круги колбасы и множество разных банок. Когда же на столе засверкала бутылка, дед и вовсе подобрел.

За столом говорили о мелочном, неглавном: о погоде, о том, как ехали, об огороде. Понимали: главное впереди, его надо обговорить не спеша, не суетясь.

Василь глядел на стол, как на сказочную скатерть-самобранку. Рыба из железных банок ему не понравилась, колбаса тоже была обыкновенная. Но две вещи притягивали его, как магнит: сгущённое молоко и конфеты. Белую тягучую сладость он не смел черпать, а только обмакивал ложку в банку, а потом по малости её облизывал. Его беспокоило, что конфеты прикончит без него сестрица, которая обедать вообще отказалась, выпросив только чаю. Она подгребла конфеты к себе, запустила в разноцветную гору обе пятерни и принялась рыться там. Достала одну — развернула, откусила и отложила. Взяла другую — попробовала и выплюнула. После третьей приостановила поиски и вроде вполне довольная вылезла из-за стола.

Василь не верил своим глазам. Она что — ненормальная? Конфеты, видите ли, ей не по нраву! Из горы этакой да не выбрать по вкусу?! Неужто каждый день ей конфеты бывают? Но предположение это Василь сразу же отмёл — не, быть такого не может! Он старался вести себя степенно, конфеты не хапать. Но руки помимо его воли орудовали слишком быстро, а зубы сами собой вмиг раскусывали то, что надо бы долго-долго сосать.

Дед принялся докладывать Ольге обо всех деревенских новостях. Стараясь не пропустить ни одного двора, по порядку рассказывал, кто когда и за кого замуж пошёл или кого взял за себя, кто из молодых подался в город и как помогает теперь старикам, кто в последние годы помер и как — мучился перед смертью или отошёл легко. Ольга обречённо слушала, даже не пытаясь вспомнить тех, о ком говорил дед.

Наконец, когда перестали жевать и убрали со стола, дед приосанился, подобрался весь и приступил к главному. Видать, он давно уж подготовил свою речь, много раз проговорил её про себя. Начал торжественно и красиво, будто и не говорит даже, а сочиняет письмо:

— Дорогая моя внучка Ольга! Спешу сообщить тебе, что приспела мне пора помирать, терпеть больше нету моей мочи.

Глянув в изумлённое лицо Ольги, кажется, сообразил, что вот она, живая, собственной персоной сидит перед ним, а вовсе это не письмо к ней. Поэтому начал заново, не упустив, однако, из души и голоса торжественности:

— Стало быть, пришёл мой черёд. Время-то своё я давно просрочил. Грех великий на душе: зажился безмерно на этом свете. Мне бы давно пора на погост, а я всё тута маячу, Бога гневлю. Да и людям стыдно в глаза глядеть. И то сказать: скока годов — уж со счёту сбился. Ни одного мово ровни не осталось. Уж и те, что дядей меня кликали, почитай, все туда отправились. Этак, гляди, осерчает господь и навовсе смерти лишит. Так что, Ольга, придётся тебе Василя с собой везти. На похороны не езди, не траться. Телеграмму, конешно, отбей: мол, царствие небесное деду моему Мирону Ликсеичу. Не беспокойся — всё у меня на тот случай приготовлено. И деньжаты на поминки лежат.