Произведение в алом - [42]
Я так и подскочил: неужели проспал назначенное мне свидание? Впился глазами в часы: слава богу, только половина пятого...
Подхватив в соседней, служившей мне спальней крошечной комнатушке пальто и шляпу, я выскочил на лестничную площадку. Какое мне сейчас дело до вкрадчивого шепота, доносящегося из темных углов, до этих злобных, мелочных и таких отвратительно благоразумных увещеваний: «Мы не отпустим тебя... Ты наш... Ах, как это скверно и недостойно - предаваться суетным радостям жизни на стороне!.. Одумайся, пока не поздно... В гостях хорошо, а дома лучше... лучше... лучше!..»
Тончайший ядовитый прах, этот слепой тысячерукий душитель, который обычно из всех коридоров и закоулков тянул свои цепкие, снабженные мириадами жадных присосков конечности, пытаясь ухватить меня за горло, сегодня трусливо затаился в пыльном и затхлом лабиринте дома, сокрушенный животворным дыханием, исходящим из уст моих.
На секунду останавливаюсь перед дверью Гиллеля: может быть, следовало зайти и поблагодарить за оказанную помощь?
Какая-то стыдливая робость удерживает меня, и... и я прохожу мимо: сегодня мною владеют совсем другие чувства - такие, которые просто не позволяют мне войти к архивариусу, ибо они не соответствуют возвышенной, чуждой суетному миру атмосфере аскетически скромной обители Гиллеля... А бурный поток жизни, уже подхвативший меня своим течением, не дает задумываться - властно и нетерпеливо гонит вперед, вниз по истертым мраморным ступеням лестницы...
Во дворе белым-бело от снега, грязный и сумрачный переулок как будто светится изнутри, преоблаченный в праздничные снежные ризы.
Лечу как на крыльях, прохожие приветствуют меня, но вот что я им отвечал, убей не помню. То и дело на всякий случай хватаюсь за грудь - там, во внутреннем кармане, лежит заветное письмо, от которого исходит какое-то совершенно особенное, греющее мне душу нежное и робкое тепло...
Миновав готическую аркаду на Староместской площади, я вышел к бронзовому фонтану со знаменитой ажурной решеткой эпохи барокко, кажущейся сейчас в сверкающем убранстве множества сосулек особенно изысканной и великолепной, вскоре ноги мои уже скользили по обледенелому булыжнику Карлова моста, вдоль парапета которого двумя рядами выстроились скульптуры святых...
Я шел как во сне, все представлялось каким-то нереальным: и бронзовая статуя Яна Непомука в пышном снежном одеянии, и бурлящая внизу река, в слепой ярости бросающаяся на массивные быки, сложенные из огромных каменных глыб, и скульптура святой Луитгарды... Сам не знаю почему, мой взгляд остановился на выщербленном песчанике этой статуи, изображающей «муки кающейся грешницы»: снег белым покровом лежал на веках мученицы и на цепях, сковывавших ее молитвенно воздетые руки...
Врата мостовых башен, пропустив меня через свой сводчатый полумрак, извергли на другую сторону - теперь путь мой пролегал через аристократический квартал пышных старинных дворцов, окруженных чопорными безлюдными парками; удобно пристроившись на резных величественных порталах, львиные головы с бронзовыми кольцами в грозно ощеренных пастях провожали мою неспешно бредущую по улице фигуру подозрительными взглядами.
Вот и здесь тоже снег, снег и снег... Мягкий, густой, белый, как шерсть гигантского полярного медведя...
Высокие стрельчатые окна, надменно вскинув покрытые ледяной коркой карнизы, холодно и безучастно взирали на
плывущие в небе облака. С удивлением я отметил про себя, как много там, в небесной бездне, перелетных птиц.
Чем выше, шаг за шагом, поднимался я на Градчаны по бесчисленным гранитным ступеням замковой лестницы, таким широким, что на них можно было бы уложить во весь рост никак не менее четырех человек, тем дальше и дальше отступал, словно погружаясь в забытье, город, от которого остались лишь смутные контуры крыш и фронтонов, призрачным морем простершиеся в туманной дымке у меня под ногами...
Сумерки уже крались вдоль домов, когда я вступил на пустынную площадь, в середине которой кафедральный собор в самозабвенном экстатическом порыве взметнул к предвечному престолу ангелов свою каменную готическую громаду.
Отпечатавшиеся на снегу следы, уже прихваченные по краю тоненькой хрустящей наледью, вели к боковому входу.
В вечерней тишине далеким эхом разносились приглушенные звуки фисгармонии - казалось, роняла их чья-то капризная рука, потерянно и бесцельно блуждавшая по клавиатуре, и они, разрозненные, не связанные никакой мелодией, сиротливо и печально, подобно каплям безутешных слез, падали, замерзая на лету в крошечные прозрачные кристаллики, в ледяную бездну одиночества...
Тяжко и обреченно вздохнув, двери храма, обитые с притвора мягкой прокладкой, закрылись за моей спиной, и я очутился в темноте - величественный золотой алтарь тускло мерцал в изумрудных, багряных и небесно-голубых столбах умирающего света, преломленного в таинственной толще сакральных витражей. Алые стеклянные лампады вспыхивали колючими пурпурными искорками.
Грустный, осенний аромат воска и ладана витал в воздухе, безмолвно проповедуя о неизбежном увядании и бренности всего земного...
«Голем» – это лучшая книга для тех, кто любит фильм «Сердце Ангела», книги Х.Кортасара и прозу Мураками. Смесь кафкианской грусти, средневекового духа весенних пражских улиц, каббалистических знаков и детектива – все это «Голем». А также это чудовище, созданное из глины средневековым мастером. Во рту у него таинственная пентаграмма, без которой он обращается в кучу земли. Но не дай бог вам повстречать Голема на улице ночной Праги даже пятьсот лет спустя…
Проза Майринка — эзотерическая, таинственная, герметическая, связанная с оккультным знанием, но еще и сатирическая, гротескная, причудливая. К тому же лаконичная, плотно сбитая, не снисходящая до «красивостей». Именно эти ее особенности призваны отразить новые переводы, представленные в настоящей книге. Действие романа «Вальпургиева ночь», так же как и действие «Голема», происходит в Праге, фантастическом городе, обладающем своей харизмой, своими тайнами и фантазиями. Это роман о мрачных предчувствиях, о «вальпургиевой ночи» внутри каждого из нас, о злых духах, которые рвутся на свободу и грозят кровавыми событиями. Роман «Ангел западного окна» был задуман Майринком как особенная книга, итог всего творчества.
«Ангел западного окна» — самое значительное произведение австрийского писателя-эзотерика Густава Майринка. Автор представляет героев бессмертными: они живут и действуют в Шекспировскую эпоху, в потустороннем мире. Роман оказал большое влияние на творчество М. Булгакова.
В фантастическом романе австрийского писателя Густава Майринка (1868-1932) сочетание метафизических и нравственных проблем образует удивительное и причудливое повествование.
Произведения известного австрийского писателя Г. Майринка стали одними из первых бестселлеров XX века. Постепенно автор отказался от мистики и начал выстраивать литературный мир исключительно во внутренней реальности (тоже вполне фантастической!) человеческого сознания. Таков его роман «Белый Доминиканец», посвященный странствиям человеческого «я». Пропущенные при OCR места помечены (...) — tomahawk.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Цикл «Маленькие рассказы» был опубликован в 1946 г. в книге «Басни и маленькие рассказы», подготовленной к изданию Мирославом Галиком (издательство Франтишека Борового). В основу книги легла папка под приведенным выше названием, в которой находились газетные вырезки и рукописи. Папка эта была найдена в личном архиве писателя. Нетрудно заметить, что в этих рассказах-миниатюрах Чапек поднимает многие серьезные, злободневные вопросы, волновавшие чешскую общественность во второй половине 30-х годов, накануне фашистской оккупации Чехословакии.
Настоящий том «Библиотеки литературы США» посвящен творчеству Стивена Крейна (1871–1900) и Фрэнка Норриса (1871–1902), писавших на рубеже XIX и XX веков. Проложив в американской прозе путь натурализму, они остались в истории литературы США крупнейшими представителями этого направления. Стивен Крейн представлен романом «Алый знак доблести» (1895), Фрэнк Норрис — романом «Спрут» (1901).
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
Творчество Василия Георгиевича Федорова (1895–1959) — уникальное явление в русской эмигрантской литературе. Федорову удалось по-своему передать трагикомедию эмиграции, ее быта и бытия, при всем том, что он не юморист. Трагикомический эффект достигается тем, что очень смешно повествуется о предметах и событиях сугубо серьезных. Юмор — характерная особенность стиля писателя тонкого, умного, изящного.Судьба Федорова сложилась так, что его творчество как бы выпало из истории литературы. Пришла пора вернуть произведения талантливого русского писателя читателю.
В настоящем сборнике прозы Михая Бабича (1883—1941), классика венгерской литературы, поэта и прозаика, представлены повести и рассказы — увлекательное чтение для любителей сложной психологической прозы, поклонников фантастики и забавного юмора.
Чарлз Брокден Браун (1771-1810) – «отец» американского романа, первый серьезный прозаик Нового Света, журналист, критик, основавший журналы «Monthly Magazine», «Literary Magazine», «American Review», автор шести романов, лучшим из которых считается «Эдгар Хантли, или Мемуары сомнамбулы» («Edgar Huntly; or, Memoirs of a Sleepwalker», 1799). Детективный по сюжету, он построен как тонкий психологический этюд с нагнетанием ужаса посредством череды таинственных трагических событий, органично вплетенных в реалии современной автору Америки.
В глухом уголке Уэльса происходят загадочные события. Во дворе у Вогена кто-то по ночам выкладывает фигуры из кремневых наконечников стрел, а на стене его дома появилось изображение странного миндалевидного глаза…
«Этот собор — компендиум неба и земли; он показывает нам сплоченные ряды небесных жителей: пророков, патриархов, ангелов и святых, освящая их прозрачными телами внутренность храма, воспевая славу Матери и Сыну…» — писал французский писатель Ж. К. Гюисманс (1848–1907) в третьей части своей знаменитой трилогии — романе «Собор» (1898). Книга относится к «католическому» периоду в творчестве автора и является до известной степени произведением автобиографическим — впрочем, как и две предыдущие ее части: роман «Без дна» (Энигма, 2006) и роман «На пути» (Энигма, 2009)
Вампир… Воскресший из древних легенд и сказаний, он стал поистине одним из знамений XIX в., и кем бы ни был легендарный Носферату, а свой след в истории он оставил: его зловещие стигматы — две маленькие, цвета запекшейся крови точки — нетрудно разглядеть на всех жизненно важных артериях современной цивилизации…Издательство «Энигма» продолжает издание творческого наследия ирландского писателя Брэма Стокера и предлагает вниманию читателей никогда раньше не переводившийся на русский язык роман «Леди в саване» (1909), который весьма парадоксальным, «обманывающим горизонт читательского ожидания» образом развивает тему вампиризма, столь блистательно начатую автором в романе «Дракула» (1897).Пространный научный аппарат книги, наряду со статьями отечественных филологов, исследующих не только фольклорные влияния и литературные источники, вдохновившие Б.
«В начале был ужас» — так, наверное, начиналось бы Священное Писание по Ховарду Филлипсу Лавкрафту (1890–1937). «Страх — самое древнее и сильное из человеческих чувств, а самый древний и самый сильный страх — страх неведомого», — констатировал в эссе «Сверхъестественный ужас в литературе» один из самых странных писателей XX в., всеми своими произведениями подтверждая эту тезу.В состав сборника вошли признанные шедевры зловещих фантасмагорий Лавкрафта, в которых столь отчетливо и систематично прослеживаются некоторые доктринальные положения Золотой Зари, что у многих авторитетных комментаторов невольно возникала мысль о некой магической трансконтинентальной инспирации американского писателя тайным орденским знанием.