Происшествие из жизни Владимира Васильевича Махонина - [20]

— Ничего,— ответил я,— привязалось словцо.

Нет, в словце этом все-таки был какой-то смысл, оно привязалось ко мне еще с утра, и не случайно, нет,— я понял это потом, не теперь, а потом, через много месяцев, когда вспоминал и этот день, и все пре­дыдущие, и все последующие.

...Как-то утром, придя в школу, я увидел на стуле возле своего каби­нета генерала, сияющего золотом погон, пуговицами на шинели и боль­шой лысиной.

Это был генерал-лейтенант, большой чин. Я, дожив почти до седых волос, так и не избавился от той робости, даже почтения, которое ис­пытывал в армии на фронте к воинскому начальству. Моим команди­ром был капитан — властелин батальона, от воли которого зависели жизнь и смерть солдат, сытость наших желудков, награды и многое другое... Но ведь над нашим капитанам был свой командир, свой вла­стелин, а над тем властелином свои властелины: как же они всесиль­ны, если в их руках была власть над самим нашим капитаном!

И не потому ли, когда я увидел перед своим кабинетом генерал-лейтенанта, в душе у меня шевельнулась давняя солдатская робость. Но генерал, увидев меня, сам стушевался, встал со стула. Он был невы­сокого, совсем не генеральского роста, обыкновенной комплекции че­ловек и, теребя в волнении папаху, сказал торопливо, почти виновато, даже заискивающе:

— Здрасте. Я Проворин. Вызывали?

Да, я вызывал. И надо признаться, что сейчас, увидев его лицо, в котором была видна плохо скрываемая тревога, его ищущие поща­ды глаза, я мгновенно ощутил себя генералом, а этого человека сол­датом, которого я могу разжаловать и могу помиловать. Это был отец Максима Проворина, старательного, но тупого ученика девятого класса.

— Проблематично,— неожиданно для себя самого сказал я.

Генерал вскинул брови, хотел переспросить, но не переспросил, а я повторил: «Проблематично», отпер дверь и пригласил его в кабинет.

И снова невольно почувствовал свою власть над этим, очевидно, всесильным, грозным для кого-то генералом, хотя если бы генерал прикрикнул, то, возможно, я и вспомнил бы, что я по су­ществу солдат, рядовой, что ему приказывать, а мне исполнять. Но генерал передо мною, директором школы, сам чувствовал себя рядо­вым: как школьник, он теребил свою папаху.

— Проблематично, — произнес я. Слово было произнесено и на­до было его оправдать. — Весьма проблематично, что ваш сын перей­дет в десятый класс.

— Он старается,— упавшим голосом сказал генерал,— память у него плохая, дырявая...

Конечно, я верил, что мальчик старается, что у него плохая па­мять, малые способности, но я также знал, что папины погоны помо­гут Максиму Проворину доползти до аттестата зрелости. И видя волнение генерала, я постарался успокоить этого лысого, так страдающего за свое тупое дитя человека. Не разжаловал я его, помиловал...

— Проблематично,— сказал я, глядя в окно на снежный ком, ка­тающийся возле моего дома по метельной улице. Потом, позже, через много месяцев, когда я вспоминал этот день, я понял, откуда и почему это словечко снова пришло ко мне — от неосознанного, тайного ощу­щения своей власти, я мог помиловать эту девочку и мог ее казнить...

Алла Дмитриевна уже спала, я погасил свет в комнате и в тем­ноте с бьющимся сердцем стоял и смотрел, как внизу на ночной ули­це мается и мается одинокая фигурка.

Она ходила там уже более трех часов! И я был уверен, что будет ходить, пока не свалится, хоть до утра. Я уже не испытывал ни раз­дражения, ни досады, которую ощущал, когда она позвонила. На­оборот, я сказал себе, что я безжалостная скотина, что бесчеловечно стоять и наблюдать, как у меня под окнами умирает от любви ко мне женщина.

Боже мой, а ведь в самом деле она любила меня, эта девочка! Мысль эта, что она любит меня, и любит необычайно, неоглядно, без­рассудно, и напугала и была приятна мне. Однако зачем она выду­мала эту любовь? Бедный, несчастный, некрасивый гадкий утенок!

Она все ходила и ходила вдоль дома, фанатичка, сумасшедшая. Она уже и уйти отсюда не сможет, у нее не хватит сил добраться да­же до Колхозной площади, где живет.

Я надел шубу, осторожно вышел из квартиры, вызвал лифт. Лифт долго поднимался, мучительно долго, теперь я испытывал нетер­пение и страх, словно то, что не произошло с этой девочкой за не­сколько часов, случится сейчас, за считанные минуты, пока я буду бежать к ней.

Но бежать на ее глазах мне было бы несолидно, я неторопливо вышел из подъезда, неторопливо пошел ей навстречу. Она увидела меня, остановилась и, когда я подошел, хотела что-то сказать, но не смогла пошевелить окоченевшими губами.

Она была жалка, полуживая сосулька. Я сжал ладонями ее бе­лые щеки, она заплакала, моргая, смотря на меня жалкими благодар­ными глазами.

— Глупый вы человек! — сказал я.

Она еле стояла на ногах, дрожь била ее. Она вынула из-за пазухи пакет с бананами, протянула мне. Пакет был ледяной — вся она, зна­чит, промерзла насквозь. Я взял этот пакет, велел ей ждать, побежал через двор на проезжую улицу, где, к счастью, быстро поймал такси.

Я дал шоферу деньги, объяснил, куда ехать, усадил ее и, закры­вая дверцу машины, снова увидел ее глаза. Что в них было? Отчая­ние, жалость, бесконечная усталость, лихорадочный, болезненный блеск и незащищенность, готовность принять все, что я захочу дать ей. Была мольба в них...