Происшествие из жизни Владимира Васильевича Махонина - [15]

Ровно в восемь я, как делал это из года в год, поздравил всех с началом учебного года и начал свою речь. Эту речь я знал наизусть, я повторял ее каждый год, один и тот же пафос, одни и те же фразы, в меру ласки и в меру строгости, много высоких слов, которые не столь уж необходимы, но которые нужно произнести и без которых торже­ственная речь не - речь. Почему-то. всякий раз, когда я выходил на школьное крыльцо, чтобы произнести эту речь, я был полон намере­ния и даже уверенности, что сегодня не произнесу дежурных казен­ных фраз, но, как только открывал рот, слова сами вылетали из ме­ня — и я говорил, говорил то, что давным-давно уже привык говорить. Есть какая-то тайна трибуны, на трибуне ты тот же, но и не тот, ты уже не Владимир Махонин, а должностное лицо, ты говоришь, но не совсем то, что думаешь, а скорее то, что должен думать.

Я начал свою речь и покатился по привычной колее, и вдруг за толпой первоклашек, за спинами родителей, у школьных ворот уви­дел— нет, это непостижимо! — дочь Аристарха Безденежных. И сме­шался на мгновение, привычные слова застряли у меня на языке, я съехал с заезженной колеи и, сам не зная отчего, стал говорить совсем другое. Стал говорить о том, что сам когда-то был маленьким мальчи­ком и у меня было 1 сентября, когда я впервые пришел в школу, я говорил, что жизнь долга и коротка, что надо учиться быть не только образованным, но и честным, добрым, совестливым, порядочным чело­веком. Меня несло и несло куда-то в воспоминания, в лирику... Кому я все это говорил? Детям? Или ей, дочери Аристарха Безденежных? Или своим сослуживцам, которые потом, вечером на педсовете, где мы подводили итоги дня, говорили мне лестные слова о том, что речь моя была и проникновенной и искренней. А мне было неловко и даже стыдно: почему занесло меня в лирические дебри, зачем я обнажился в своих чувствах?.. Но вот что интересно: когда я закончил свой моно­лог на школьном крыльце, дочь Аристарха Безденежных исчезла... Да и была ли она? Что ей тут делать? Может быть, права Алла Дмитриевна — мерещатся мне молодые девицы...

Каждый год в начале сентября я с Платоном хожу в зоопарк. Эта прогулка как бы лакомство для него, завершение беспечных летних игр перед наступлением трудовой детсадовской зимы. Он был еще в таком возрасте, когда созерцание зверья, даже загнанного в клетку, вызывало у него восторг, удивление и желание приобрести для дома живую игрушку, будь то собака, лев, крокодил или обезьяна. В тот год наши сборы затянулись — все дела и дела,— уже осень пришла в Мо­скву, а я так и не находил времени отправиться с Платоном в гости в звериную тюрьму, именуемую зоопарком. Наконец в одно прекрасное пасмурное воскресенье я взял его за руку, и мы отправились.

Косо летели листья с деревьев, в вольерах грустили усталые зве­ри, лениво разглядывая людей, жмущихся от ветра возле их решеток; печальный пони, маленький конек, позванивая бубенцами, бегал по кругу, катая веселых детей, в застылой тяжелой воде пруда скользи­ли утки.

Платон — особый внук, уникальный в своем роде, существо столь­ко же обаятельное, сколько хитрое, изобретательное, вредное. Что он выкинет — никогда нельзя знать, но уж если выкинет, то можно быть уверенным (или, наоборот, совсем нельзя быть уверенным), к каким неожиданным последствиям приведет эта его выходка.

Он обошел все клетки, покатался на пони, подразнил верблюда, покормил белого медведя и был послушен, был снисходителен ко мне, однако стоило мне сказать: «Пора, Платоша, домой», как Платон врос в землю.

— Не пойду!

Я знал его упрямство, схватил в охапку, сунул под мышку и пово­лок к выходу. Платон вертелся, дрыгал ногами, орал что есть силы:

— Мама, мамочка, ой, караул, помогите! Куда ты меня тащишь, дядька? Я не знаю тебя! Отпусти!

— Не срамись, Платон! Перестань! Не хулигань! — увещевал я его.

Но он орал все громче и громче:

— Ой, помогите! Ой, мамочка!

Он сумел вырваться из моих объятий и побежал в сторону пло­щадки молодняка, но я догнал его, и тут вредный хитрый внук мой устроил настоящий спектакль.

— Отпусти меня, дядька! — орал он.— Я не знаю тебя! Мама, ма­мочка!

Собралась толпа, кто-то подозрительно спросил меня:

— Гражданин, что вы хотите от ребенка?

— Это внук мой! —сказал я.

Но Платон заорал:

— Врет, врет! Я не знаю его!

— Ты в самом деле не знаешь его, мальчик? — спросила женщина.

— Не знаю! — орал Платон.— Мама!

— Перестань! — сказал я,— Идем домой!

— Где твоя мама, мальчик? — спросил кто-то.

— Мама его на работе. Пожалуйста, разойдитесь,— сказал я.

— Мама здесь, он врет, я его не знаю! — орал Платон.

— Ну, хватит,— сказал я, сунул его под мышку и пошел прочь от толпы.— Три дня не будешь смотреть телевизор.

— Купи мороженое — не буду орать,— сказал Платон.

— Нет!

— Купи! Позову милиционера!

— Ты еще и шантажируешь? Неделю без телевизора!

— Мама! — заорал Платон.— Отпусти, дядька! Милиция! Ну, ку­пишь? — спросил шепотом.

— Нет!

— Вот моя мама! — вдруг заорал Платон, вырвался от меня и бро­сился к молодой женщине, которая шла мимо.— Мама, мамочка!

Женщина испуганно сделала шаг назад, оступилась и охнула: вы­вихнула ногу.