Происшествие из жизни... - [99]

Пришло время расставаться. Ирина принесла мне шубу, оделась сама, но медлила уходить из комнаты. Мы стояли друг перед другом, она, запрокинув лицо, смотрела на меня влажными, умоляющими глазами. Я хотел наклониться, поцеловать ее, но не наклонился, не поцеловал. Ирина сказала, отстранившись:

— Я убью ее! Эту гадкую бабу Юлю! Убью!

— Зачем? Не надо.

— Надо! — прошептала она с тоской и, преобразившись, воскликнула почти радостно: — Господи, я ведь не пришила вам пуговицу! Дайте пришью…

— Не надо, обойдется…

— Ну дайте, пожалуйста, что вы за человек! — со слезами в голосе проговорила она.

И я снял шубу, и она долго, старательно пришивала пуговицу. Алла Дмитриевна сразу увидит, что пришита она чужими руками, и непременно спросит меня, а что я скажу?.. Скажу, что это услужливая тетя Нюра, уборщица, поухаживала за мной…

Наконец мы вышли на улицу.

— Не надо, не провожайте, — сказал я.

— Не буду, — проговорила Ирина почти со злостью. — Чего вы боитесь? Неужели так, оглядываясь, и живете?

Что я мог ответить? Лучше всего было ее не понять, и я не понял ее:

— Как же не оглядываться? Вон сколько машин — сшибут и фамилии не спросят. Идите домой, спасибо, я давно так вкусно и много не ел. Моя мать говорила: на ночь нельзя наедаться, цыган приснится…

— Будем надеяться, не приснится, — сказала Ирина голосом печальным, но и этой печали я постарался не услышать и ушел. Обернулся, она стояла, смотря мне вслед…

В самом деле, мать пугала меня в детстве цыганом, но никогда за всю мою жизнь он мне не снился, страшный цыган. А в эту ночь приснился.

Он сидел на табурете в поле, усыпанном желто-красными осенними листьями, при галстуке, в джинсах, очень благообразный, вычесывал из бороды репейные колючки и тыкал в меня пальцем, вопрошая: «Что такое, голубок, трансцендентальная теория апперцепции?» Я стоял перед ним, как провинившийся школьник, и трепетал от ужаса — он был страшен именно своей благообразностью. «Не знаешь? — вопрошал он. — А сколько стоят джинсы, знаешь? Что же ты знаешь, серый? Ничего ведь не знаешь». Он был прав, я ничего не знал, ровным счетом ничего, когда-то знал таблицу умножения, но и ее забыл, начало всех начал, хотя всем своим видом хотел ему показать, что многое знаю, а уж таблицу умножения — в совершенстве. Цыган хохотал, вынимал из-под листьев гитару и визгливо, голосом популярной певицы, пел: «Арлекино, Арлекино…» «Подпевай!» — кричал он. Но я не знал слов и не мог подпевать. Как рыба, выброшенная на берег, открывал беззвучно рот. Я хотел ему подпевать, но не знал ни слов, ни мотива, ничего не знал, все забыл, только разевал и разевал беззвучно рот.

Это было так страшно, что я в ужасе проснулся…

Был ранний рассвет, за окном падал тихий снег, я лежал в своем кабинете, на своем диване, полки на стенах ломились от прочитанных и непрочитанных книг, я знал таблицу умножения, слова «Арлекино» я тоже знал, я многое знал, но одного я не знал в то мгновение — отчего охватила меня печаль, щемящая сердце тоска, хоть плачь? Все в моей жизни было уже позади, хотя позади, по существу, ничего не было, даже настоящей любви не было, одни надежды, одно ожидание будущего счастья… «А наше счастье в чем, оно какое?» — сказал поэт.

Однажды утром я проспал все на свете, даже если бы мчался со скоростью курьерского поезда, все равно опоздал бы в школу.

— Проснулся наконец-то! — сказала Алла Дмитриевна, которой добираться до работы не более двадцати минут, и засмеялась.

— Ничего смешного! Совсем не смешно, — сказал я, летая из туалета в ванную, из ванной в кухню, из кухни в прихожую, жуя кусок подгоревшей яичницы. — Почему не разбудила? Соображаешь!

— Не ори! — сказал она. — Думала, тебе позже…

— Отчего это «позже», скажи на милость? Отчего?

Я схватил портфель, выскочил на лестницу, к лифту, и тут обнаружил, что в пиджаке у меня нет паспорта. Паспорт всегда лежал в правом кармане, а карман застегнут на английскую булавку. Булавка была. Застегнута — вот что удивительно. А паспорта не было.

Ныне я вспоминаю все это происшествие с недоумением, но тогда… тогда я ощутил мгновенный холодный страх, будто подошел к лестничной клетке и увидел, что передо мной пустота, что нет лифта, пропасть, и я отпрянул с ужасом и бросился назад в квартиру.

— Где паспорт? Ты вынула паспорт?

— Какой паспорт? Что с тобой? — Алла Дмитриевна отшатнулась от меня, и я увидел, как лицо ее передернулось от страха. — Сбесился, что ли?

— Куда делся паспорт? Ты лазила ко мне в пиджак? Ты? — кричал я или шептал, не помню, бегая по квартире, разбрасывая бумаги с письменного стола, шаря на книжных полках, выворачивая карманы в другом своем — сером, новом — костюме, высыпав на пол содержимое портфеля. — Где? Не мог же он провалиться? Это ты! Вечно ты шаришь у меня по карманам!

— Я? Шарю? — крикнула Алла Дмитриевна.

— Да, ты, ты!

— Когда я шарила?

— Всегда! Всю жизнь!

— Ты свинья! Я шарю! А?

— У меня пропал паспорт, и я же свинья! А ты… ты…

— Ну, ну? Кто я? Кто? — Она таращила на меня глаза, полные слез.

— Не реви! — сказал я. — Ищи паспорт!

— И не подумаю. Иди, опоздаешь. Уже опоздал. Иди.

— Иди? Без паспорта?