Происшествие из жизни... - [32]

Он снова засмеялся, у него было хорошее, добродушное настроение.

Александра Ивановна окатила его водой.

— И-их! — воскликнул он. — У-ух!

— Вытирайся, деточка, вытирайся, — приговаривала Александра Ивановна и терла полотенцем его спину.

Вся светилась Александра Ивановна, самозабвение было в ее движениях, в голосе.

Для Александры Ивановны стало жизненным утешением ухаживать за Григорием. Он сразу доверился ей, может быть, потому, что она выполняла последнее желание его мамы, которая умерла на глазах Александры Ивановны в районной больнице. Наталья Федоровна схватила исхудавшей рукой руку Александры Ивановны, холодная у нее была рука, уже чувствующая дыхание смерти, и сказала, смотря тоскующими глазами:

— Не оставьте Гришеньку одного, помогите ему…

Откуда она знала, что Григорию нужна будет посторонняя забота? Но и без ее мольбы Александра Ивановна прилепилась бы душой к слепому ее мальчику. Может ли чужой сын заменить своего родного, умершего? Ну, как он заменит родную плоть, родное дыхание? И все же, ухаживая за Григорием, Александра Ивановна поддавалась обману собственных чувств и верила, пыталась верить, что это ее кровиночка, ее дитя вернулось к ней и страдает от непоправимого ранения…

Теперь, исполняя свою работу, разнося ежедневную почту, она помнила, чувствовала, знала, что у нее есть иная забота — покормить, постирать, приодеть, приласкать человека. Конечно, она как бы выполняла предсмертную волю Натальи Федоровны, но прежде всего она выполняла волю, желание своей души.

Вика постояла, смотря, как суетится Александра Ивановна вокруг Григория, решила, что ее помощь сейчас здесь не нужна, положила свои гостинцы на стол, проговорила:

— Гриша, я тебе всякой вкуснятины принесла, ты съешь, пожалуйста, а я побегу, до свиданья, — и ушла.

А дома сказала Светлане:

— Ты не хочешь навестить Гришу? Интересно, есть у тебя совесть или нет?

— Нет у меня никакой совести, — ответила Светлана. — Не учи меня жить. Не трави душу. И без тебя тошно.

Совесть. А что такое совесть? Ощущение своей вины — это совесть? Светлана чувствовала, что она виновата перед Григорием, хотя, извините, в чем виновата-то? И очень ей хотелось для своего душевного успокоения получить от него прощение. Ничего не надо, лишь бы он сказал: «Я прощаю тебя». Впрочем, за что он должен ее прощать? Лучше всего, конечно, если бы он понял, как ей тяжело, и сказал бы так: «В чем твоя вина? Нет твоей вины. Я не имею права ждать от тебя жертвы». Это было бы благородно с его стороны. Но разве он так скажет? Все люди эгоисты, все думают только о своей собственной пользе.

Очень нужно — очень! — было Светлане его прощение. И не только прощение. Ей хотелось еще раз взглянуть на него. Зачем, она и сама не знала. Может, для того, чтобы убедиться, что он существует своей жизнью? Но, наверно, и потому, что в свои двадцать лет она никого не любила, кроме него, сердце ее все еще ныло…

Она пришла к нему вечером, после работы, не стала стучаться, а осторожно, стараясь не скрипнуть, приоткрыла дверь, и дверь не скрипнула, распахнулась, и Светлана увидела, Григорий сидит за столом, ест из большой кастрюли холодную картошку. Он обернул к ней лицо с черной маской на глазах. Она замерла, застыла, боясь пошевелиться. Но он чувствовал чье-то присутствие и спросил:

— Кто тут?

Она молчала.

Он посидел секунду в напряжении, словно стараясь услышать, уловить ее дыхание, затем дожевал картофелину и спокойно — вот чудо! — спросил:

— Ну, что ты там стоишь, Светлана? Проходи, садись.

Невероятно, она почти не дышала, не проронила ни звука, а он узнал ее. Или он видит немножко?

— Здравствуй, — сказала она, пройдя в комнату.

Да, Вика не обманула се: на губах и носу почти не осталось следов ожогов. Но лицо с маской на глазах было все же чужое, страшное.

— Хочешь картошки? Ешь, — сказал он.

— Ну, что ты, спасибо, — ответила она, испытав неловкость за то, что пришла к нему с пустыми руками. Потому, наверно, с пустыми руками, что не собиралась заходить в комнату, не собиралась объявляться, намереваясь поглядеть на него в дверную щель и уйти.

— Как живешь? — спросил он.

— Живу, — сказала она. — А ты как?

Он усмехнулся.

— И я живу… воспоминаниями… Одни воспоминания и остались. Кое-что надо забыть… Ты не знаешь, как забыть?

— Не сердись, Гриша.

Он отодвинул кастрюлю, нащупал на столе стакан и поднялся.

— Чего ты хочешь? Чаю? Я принесу, принесу, — она пыталась взять из его рук стакан и почти умоляюще уговаривала: — Ну, дай, дай, Гриша.

— Зачем? Я сам, — он шел, шаря перед собой в воздухе, ткнулся сначала в шкаф, но нащупал дверь и вышел в коридор. Скоро вернулся с чаем, сел за стол и опять не принял ее помощь. — Зачем пришла? Я решил, что ты не придешь никогда. Я перестал ждать.

— Пожалуйста, не сердись, Гриша.

— За что мне на тебя сердиться? Я совсем на тебя не обижаюсь. Я все понимаю. Не идиот ведь.

Все-таки она услышала то, что хотела, хотя и не ждала услышать. От его слов ей не легче стало, а печальнее, плакать захотелось, она вытерла слезы ладонью. Но она боялась, что он будет думать о ней хуже, чем она есть, ей надо было — надо! — оправдаться, и она зачем-то — ах, ну зачем, зачем? — сказала: