Происхождение всех вещей - [197]

Впрочем, с Амброузом Пайком не сравнился бы никто.

На глазах Альмы Чарлз Дарвин становился все более прославленным ученым. Она ему не завидовала: Дарвин заслужил славу и держался с поразительным достоинством. Он продолжал свою работу над теорией эволюции с типичным для себя мастерством и осмотрительностью. В 1871 году он опубликовал исчерпывающий труд «Происхождение человека», где наконец применил принципы естественного отбора и к людям. Он мудро поступил, прождав так долго, подумала Альма. К тому времени сделанный им вывод (да, все мы обезьяны) уже совсем не казался шокирующим. Все одиннадцать лет, с момента первого появления труда «Происхождения видов…», мир предвидел, что «обезьяний вопрос» все-таки будет задан, и муссировал эту тему. Участники дебатов разбились на два лагеря, писали научные работы, выдвигали бесчисленные аргументы и опровержения. А Дарвин как будто ждал, пока весь мир свыкнется с мыслью, что, возможно, Бог и не создал человечество из пыли, и лишь потом вынес свой, тщательно обоснованный вердикт по этому поводу. Альма снова прочла книгу внимательнее всех. Та ее просто восхитила.

Но Альма по-прежнему не увидела разгадки парадокса Пруденс.

О своей собственной теории эволюции и любопытной связи с Дарвином она так никому и не рассказала. Ее по-прежнему куда больше интересовал ее тайный собрат, Альфред Рассел Уоллес. Все эти годы она внимательно следила за его карьерой, радуясь его успехам, как своим, и горько переживая его неудачи. Поначалу ей казалось, что Уоллесу вечно суждено быть всего лишь приложением к Дарвину, ведь почти все шестидесятые годы он посвятил написанию работ, в которых отстаивал теорию естественного отбора. Но потом Уоллес вдруг резко сделал крен в сторону. В середине шестидесятых он увлекся спиритизмом, гипнозом и месмеризмом и начал писать труды в защиту наук, которые люди уважаемые называли не иначе как оккультными. Альма почти слышала, как по ту сторону Ла-Манша Чарлз Дарвин раздосадованно ворчит, ведь имена этих двух людей были неразрывно связаны, а Уоллеса, похоже, занесло совсем в сомнительные и ненаучные дали. То, что он посещал спиритические сеансы и клятвенно заверял, что говорил с усопшими, еще можно было простить, но его публикации в защиту подобного поведения с названиями вроде «Научный аспект сверхъестественного» были совершенно недопустимы.

Однако, узнав о чудаковатых воззрениях Уоллеса и ознакомившись с его пылкой и бесстрашной аргументацией, Альма почему-то полюбила Уоллеса еще сильнее. За прошедшие годы она узнала его (узнала анонимно и на расстоянии, разумеется) как смелого мыслителя, и чем старше становилась, тем больше ценила в нем эту смелость. Ее собственная жизнь становилась все спокойнее, но Уоллес по-прежнему поднимал громкий шум везде, куда ни попадал. В нем не было ничего от аристократической сдержанности Дарвина; озарения, случайные идеи и непроверенные теории сыпались из него как из рога изобилия. И Уоллес никогда подолгу не придерживался одной теории, как бабочка порхая от причуды к причуде.

Самыми невероятными из своих увлечений Уоллес, естественно, напоминал Альме Амброуза, и это заставило ее проникнуться к нему еще большей симпатией. Как и Амброуз, Уоллес был мечтателем. Он хотел верить в чудеса. Спорил, что нет ничего важнее, чем изучение того, что, по всей видимости, противоречило законам природы, — ибо кто мы такие, чтобы утверждать, будто нам понятны эти законы? Все в мире кажется чудесным до того, говорил он, как мы раскроем тайну. Первый человек, увидевший летучую рыбу, рассуждал Уоллес, тоже, должно быть, подумал, что стал свидетелем чуда, а первый человек, впервые описавший летучую рыбу, должно быть, прослыл вруном. Альме нравились его шутливые и упрямые аргументы. Она часто думала, что он бы очень пришелся ко двору в «Белых акрах».

При этом Уоллес не отказался от своих более традиционных научных исследований — ни в коей мере! В 1876 году он опубликовал свой шедевр: «Географическое распространение животных», которому суждено было навек прославиться как наиболее авторитетному труду по зоогеографии, когда-либо написанному человеком. Это была потрясающая книга. Внучатой племяннице Альмы, Мими, пришлось прочитать ее вслух почти целиком — глаза самой Альмы к тому времени совсем уже плохо видели, — и в душе Альма аплодировала Уоллесу за этот блестящий труд, а порой, даже не замечая, делала это вслух.

Тогда Мими отрывалась от чтения и спрашивала:

— Этот Альфред Рассел Уоллес вам очень нравится, да, тетушка?

— Это принц науки! — с улыбкой отвечала Альма.

Однако Уоллес вскоре вновь подпортил свою спасенную гениальной книгой репутацию, все глубже вовлекаясь в политику — он рьяно поддерживал аграрные реформы, женскую эмансипацию и права бедных и обездоленных. Он просто не мог удержаться, чтобы не ввязаться в драку. Друзья и высокопоставленные почитатели пытались устроить Уоллеса на высокие посты в приличных учреждениях, но у него была репутация радикального мыслителя, и мало кто стал бы рисковать, взяв его на службу. Альму беспокоило его финансовое положение. Она чувствовала, что он не слишком разумно умеет распоряжаться деньгами. Уоллес попросту отказывался играть роль английского джентльмена — возможно, потому, что действительно не был никаким английским джентльменом, а был склонным к авантюрам простолюдином, который никогда не думал, прежде чем сказать, и никогда не медлил, прежде чем опубликовать свои работы.