Происхождение украинского сепаратизма - [18]

* * *

До 1648 года казачество было явлением посторонним для Украины, жило в «диком поле», на степной окраине, вся же остальная Малороссия управлялась польской администрацией. Но в дни восстания польская власть была изгнана, край оказался во власти анархии, и для казаков появилась возможность насаждать в нем свои запорожские обычаи и свое господство. Картина их внедрения темна, как по недостатку источников, так и по неуловимости самого явления. За шесть ужасных лет, когда непрестанно горели села и города, татарские шайки охотились за людьми и тысячами уводили в Крым, когда гайдамаки, с одной стороны, польские карательные отряды, с другой, превращали в пустыни целые местности, когда огромные территории переходили из рук в руки — трудно было установиться какой-либо администрации. Историческое исследование до сих пор не касалось этого вопроса. Если искать в тогдашней Малороссии подобия управления, то это было, вернее всего, то, что принято называть «законами военного времени», т. е. воля начальника армии или воинского отряда, занимавшего ту или иную территорию.

В силу своего военного опыта и организованности, казаки завладели всеми важными постами в народном ополчении, придав ему свое запорожское устройство, подразделения, обозначения, свою субординацию. Потому казацкие чины — полковники, сотники — явились властью также для малороссийского населения тех мест, которые были заняты_|45: их отрядами. И над всеми стоял гетман Войска Запорожского с войсковой канцелярией, генеральным писарем, обозным, войсковым судьей и прочей запорожской старшиной. Выработанная и сложившаяся в степи для небольшой самоуправляющейся военно-разбойничьей общины, система эта переносилась теперь на огромную страну с трудовым оседлым населением, с городами, знавшими Магдебургское право.

Как действовала она на практике, мы не знаем, но можно догадываться, что «практика» меньше всего руководилась правовым сознанием, каковое не было привито степному «лыцарству», воспитанному в антигосударственных традициях.

Пока существовала надежда удержать Малую Русь под польским владычеством, гетман и его окружение рассматривали свою власть в ней, как временную. Зборовский и Белоцерковский трактаты не оставляют места ни для какой гетманской власти на Украине после ее замирения и возвращения под королевскую руку. Положение казачества и его предводителей, согласно этим трактатам, значительно улучшается, оно увеличивается в числе, ему предоставляется больше прав и материальных средств, но оно по-прежнему не мыслится ничем, кроме особого вида войска Речи Посполитой. Гетман — его предводитель, но отнюдь не правитель области, он лицо военное, а не государственно-административное. Такой же взгляд внушала старшина и царским послам в Переяславле в дни присоединения к Московскому государству. Верховной властью в крае считалась отныне власть царская. Это было до такой степени всем понятно, что ни Богдану, ни старшине, ни кому бы то ни было из тогдашних малороссиян в голову не приходило ходатайствовать перед царем о создании краевого правительства или какой-нибудь автономной, местной по своему происхождению, административной власти. Такой мысли не высказывалось даже в устных разговорах с Бутурлиным. По словам Д. М. Одинца, очень авторитетного историка, «кроме московского государя, акты 1654 г. не предусматривали существования на территории Украины никакого другого общегосударственного органа власти» [40] ^{39}._|46:

* * *

Но в ученой литературе поднят с некоторых пор вопрос: неужели казаки, пришедшие в московское подданство в качестве фактических хозяев Малороссии, так-таки ни разу и не пожалели об утрате своего первенствующего положения? Почему ни в одной челобитной, ни в одном разговоре нет намека на желание продолжать управление страной? Некоторые исследователи (В. А. Мякотин, Д. М. Одинец) объясняют это консерватизмом старшины и гетмана, не сумевших за шесть бурных лет осознать перемены, происшедшей в их положении, и продолжавших держаться за старую форму казачьих выгод. Вряд ли можно согласиться с таким соображением. Хмельницкому, сказавшему однажды в подпитии: «Я теперь единовладный самодержец русский» (это было еще в первый период восстания, в конце 1648 г.) — конечно, ясна была его общекраевая роль. Понимала ее и старшина. Если, тем не менее, в Переяславле о ней не было сказано ни слова, то в этом надо видеть не близорукость, а как раз наоборот — необычайную дальновидность и тонкое знание политической обстановки. Хмельницкий знал, что ни на какое умаление своих суверенных прав Москва не пойдет; а выдвигать идею гетманской власти значило покушаться на ее верховные права. Всякая заминка в деле воссоединения могла дорого обойтись Богдану и казачьей верхушке ввиду категорического требования народа, не желавшего ни о чем слышать, кроме присоединения к Москве. Гетман и без того замаран был своей крепостнической полонофильской политикой. Он мог разом лишиться всего, что с таким трудом завоевал в течение шести лет. Нам сейчас ясно, что если бы московское правительство лучше разбиралось в социальной обстановке тех дней, оно могло бы совершенно игнорировать и гетмана, и старшину, и все вообще казачество, опираясь на одну народную толщу. Старшина это отлично понимала, и этим объясняется ее скромность и сговорчивость в Переяславле. Она не оспаривала царского права собирать налоги с Малороссии. Напротив, Хмельницкий сам