Происхождение Каббалы - [144]
В крайнем случае, символы рождаются из памяти об экстатических моментах невыразимого содержания. В этом есть что-то искажённое и сокрушительное. Каббалисты Жероны пытались уместить символ в созерцание, не позволяя ему стать чистой аллегорией. Этот развивающийся интерес к символическому характеру религиозной жизни привёл к первой большой литературной волне мистических комментариев. Библия, агады Талмуда, предписания Торы и молитвы стали мистическими символами глубоко скрытых божественных реальностей, которые невозможно и запрещено выразить как они есть. С этой точки зрения Путеводитель Маймонида может, в лучшем случае, вести только к порогу мистицизма, но не далее.
Сказанное до сих пор о роли каббалистов в борьбе из-за философии Маймонида полностью подтверждается стихотворениями Мешуллама бен Соломона Дапиера. В средневековом иврите высококлассные полемические сочинения часто составлялись в стихах; их поэтические достоинства могли быть незначительны, но они допускали резкую и энергичную формулировку спорных позиций. Мешуллам был одним из самых одарённых писателей в этом жанре, и его стихотворения (целый сборник которых дошёл до наших дней) показывают, что он был необычно умелым выразителем мнений анти-Маймонидовской партии[732]. Автор жил в Жероне, а также какое-то время служил главой общины. Он установил очень тесный личный и духовный контакт с кругом таких каббалистов, как Азриэль, Эзра и Нахманид, которых считал своими учителями и духовными наставниками. Он не делал тайны из того факта, что опирался на Каббалу в своей борьбе против рационалистического просвещения. Он высмеивал сторонников Маймонида в остроумных стихах, пытаясь обнажить слабости их позиции. Но сами каббалистические учения, которые он открыто им противопоставляет, предназначены только для посвящённых, которые взвешивают свои слова и знают, как хранить молчание. Тайной науке он учился у Эзры и Азриэля:
Да, моя опора — Эзра и Азриэль, которые изливают каббалот в мои руки[733].
В панегирике членам своего круга он оплакивает смерть обоих, «чьи щиты висят на моих стенах». Он имеет твёрдую опору:
Эпход посреди нас; и зачем нам заклинать мёртвых; в наших руках скрижали целы. Сын Нахмана — это прочное прибежище, его рассуждение размеренны, и он не скачет безрассудно. Эзра и Азриэлъ и другие мои друзья, учившие меня знанию без лжи — они мои священники, сияющие звёзды в моей ночи. Они знают число и меру для своего Творца, но не позволяют себе публично говорить о славе Бога, следя за словами на виду у еретиков.[734]
Его учителя по мистицизму учили хранить молчание; тем не менее, он упоминает мистическую каввана молитв, медитацию в исповедании единства, мистические причины для именно тех заповедей, которые выделяли каббалисты Жероны, ссылаясь также на учение о сефирот [735]. Как Иаков бен Шешет, он осуждает рационалистов за то, что они уже не знают, как молиться, и защищает мистический характер тех агад, которые больше всего смущали их:
Тише — вы, кто находит недостатки в агадах! Возможно, это тайны, которые не следует обсуждать[736].
Он защищает мистический антропоморфизм каббалистов, в которых видит подлинных толкователей эсхатологии и, в частности, концепции «мира душ»[737][738], изложенной в Шаар ха-Гемул Нахманида, ставшей авторитетным раввиническим трактатом о жизни после смерти и первой каббалистической работой, появившейся в печати. (Печать была закончена в Неаполе в январе 1490 г.) Эти стихотворения были написаны приблизительно в тридцатые или сороковые годы и в своём выразительном консерватизме резко отличаются от одновременных нападок Меира бен Симона. Но подвергшиеся нападению рационалисты позже отплатили каббалистам той же поэтической монетой, высмеивая тайны, которые Нахманид ввёл в своём комментарии к Торе, обвинив его в недостаточном учёном образовании и священническом высокомерии’. Он прикрыл свою наготу, сбежав в Каббалу, где легко мог окружить что угодно эзотерической завесой[739]. Однако, эти и похожие заявления появились уже после смерти Нахманида, хотя даже при его жизни жар битвы вокруг Маймонида неизменно порождал новые нападки. Это доказывает попытка Нахманида защититься (до 1244 г.) от критики р. Мешуллама бен Моше[740]. Однако, в целом возвышающийся авторитет Нахманида был таким значительным для критиков, что они не осмеливались выступить при его жизни.
Мы широкими мазками очертили климат, в котором Каббала Жероны развилась в важный фактор иудаизма. Естественно, она искала союзников и, если возможно, авторитетов, которых эзотерическая традиция могла бы призвать, не прибегая к псев-доэпиграфии. Так, Иехуда Халеви, Кузари которого часто цитировали в этом кругу [741], поднялся до ранга адепта; и Нахманид полагал, что обнаружил в аллюзиях на некоторые «тайны», которые делал Авраам ибн Эзра в комментарии к Торе, знаки его знакомства с «должной Каббалой»[742]. Неоплатоническая ментальность этих авторов способствовала их признанию у каббалистов, даже хотя свободомыслие Эзры и вызывало живые возражения. Вполне возможно, что до Жероны добрались какие-то другие, возможно, неизвестные тексты более раннего периода, о которых старейшие каббалисты не знали. Этому есть, по крайней мере, одно свидетельство. Нахманид цитирует (в сочинениях, датирующихся его поздним периодом, 1250—1260 гг.) апокрифическую Премудрость Соломона, которая была перед ним на «арамейском, трудном для понимания»; но его текст, как становится ясно, был ничем иным, как сирийской версией Пешитты, переписанной буквами иврита
