Происхождение Каббалы - [142]

и сдерживаться в присутствии глупца, что защитило бы всех от ошибки. Итак, они ошиблись в силу туманности, не сделав слова понятными в должном месте, и в силу излишне подробного изложения там, где следовало скрывать тайны. Их читатели или слушатели не поняли их мнения и неверно поняли их способ мышления. Потому они пришли к мнению, что они [последователи] верили в два высших начала и оттого казались отрицающими истинную религию, сведшими Причину Всех причин на уровень телесного, как если бы она была подвержена переменам. И всё, что они [критики] думали о них [последователях], они выражали, заявляя, что утверждают посредника между собой и Творцом. И хотя эти последователи были должным образом научены, в силу гордыни они не смогли сдержать своих слов, и даже зашли так далеко, что читали публичные лекции. И были среди них некоторые, оказавшиеся незрелыми и неподготовленными, не постигшими должным образом [это учение]. Они устремились к самым высоким ступеням лестницы, хотя ещё не поднялись на самые низкие, и потому вызвали полемику и насмешки[718].

Эти слова Эшера читаются как ответ на вышеупомянутое послание Меира из Нарбонны и, возможно, были написаны именно в таком ключе. Здесь мы находим то же разделение (проведённое ещё Исааком Слепым в его письме) между истинными адептами, которые не знали, как вовремя сдержаться, и рассуждениями незрелых умов. Критика Эшера, без сомнения, тоже отражает, прежде всего, сочинения Эзры и Азриэля: здесь, возможно, лежит причина, по которой он никогда не называет их в своих трактатах, несмотря на несомненную близость, особенно к идеям Азриэля. Кроме того, Эшер ни в коем случае не каббалистический литератор и не апологет. Иногда, прежде всего в эпилоге к Сефер ха-Йихуд (20), он раскрывается как подлинный мистик. Если бы даже было позволено, говорит он, записать эти божественные вещи, этого нельзя было бы сделать; невозможно было бы даже произнести их вслух, так как не получится ничего, кроме беспомощного заикания. Но даже если эти вещи непроизносимы, в этих заиканиях, тем не менее, есть подлинное указание, прокладывающее путь для последователя. Подлинные мистики, «медитирующие на имена Бога» (можно также перевести: «погружающиеся в спекуляции над числовым мистицизмом имён Бога») стараются показать, что «изошедшее не следует отделять от испустившего», иными словами, процесс Божественной Жизни посреди сефирот не следует отделять от Бога, а нужно воспринимать (вопреки заблуждениям незрелых последователей) в единстве с источником как целостность действительного божества.

Позиция, которую каббалисты занимали в глазах еврейской публики, таким образом, была совсем не твёрдой в поколении Исаака Слепого и первых испанских каббалистов. Сначала их появление вызвало возражения и критику. Эта оппозиция так и не утихала всю еврейскую историю, даже во времена, когда Каббала достигла пика исторического и общественного влияния. Каббалисты считали себя законными наследниками подлинной еврейской традиции, которую старались подтвердить и утвердить в рамках раввинической структуры. Но хотя их отношение к галахе было, в сущности, позитивным, отношение к другому мощному современному интеллектуальному направлению, то есть к рационалистической еврейской философии, ещё было неясным, по крайней мере, в Жероне. Здесь можно различить две тенденции. С одной стороны, каббалисты считали себя продолжателями философов; таким образом, они старались, насколько возможно, избегать ссор с ними. Они присваивали основания философского мышления, развитые платонизирующими последователями Аристотеля, которые им предшествовали. Они заявляли о своих познаниях в сферах, о которых философы ничего сказать не могли, хотя и не относились к ним враждебно. С другой стороны, многие из них считали необходимым занимать как раз такую критическую и прямо враждебную позицию, отличая «традиционную» науку, которой они обладали как просветлённые, от просвещенческого рационализма, поразившего влиятельные еврейские круги. Эзра, не колеблясь, противопоставляет Каббалу мнениям философов, а также невежественной толпы[719]. Сам Нахманид крайне осмотрителен в своих высказываниях, но в целом его суждение о философах, «которые отрицают Тору», довольно негативно[720]. Тем не менее, в самом волнительном конфликте своего времени, в споре с приверженцами Маймонида, снова разразившемся около 1232 года, он проявил примирительный и довольно позитивный подход по отношению к исследованию философии.

Позиция каббалистов в этом споре, захватившем многих в Испании и Франции, на самом деле, представляет значительный интерес. Тщательный анализ показывает, что решающей духовной силой за этим спором были не столько Stocktalmudisten [«архи-талмудисты»] (как выражается Грец), сколько эзотерики. Это не было достаточно ясно показано в прежних изложениях конфликта между верой и разумом[722]. Крайне познавательно видеть, как в то время, когда каббалисты ещё не полностью преодолели и избавились от подозрения в ереси, они, тем не менее, оказались защитниками ортодоксии в этой борьбе. Новый гнозис, заявивший об обнаружении неслыханных глубин в Торе и молитве, в агадах и мидрашах, спустя короткое время после появления на сцене истории выступил как защитник раввинической традиции и её союзник против опасностей аллегорического размывания границ — опасностей, которые всё более мощный уклон к рациональному просвещению сделал чрезвычайно реальными.