Происхождение боли - [54]

Вспомнил, как крапивницы, раскуклившиеся зимой на стенах и потолках в отцовском доме, с рождения черные и неподвижные, не искали выхода, не бились головами о белёный камень, а прирастали к нему лапами, траурными флагами выпускали и складывали крылья и засыхали. Он, который с первых дней владения руками и ногами искал и вызволял всех насекомых из луж и паутин, смотрел на этих обречённых и недосягаемых, усваивая их бессмысленную гордость.

Плюнув в левую ладонь, он вытянулся, взялся за фонарное древко, повис на нём; с правой сгрыз перчатку и затлевающими на морозе пальцами расстегнул все пуговицы на груди, надорвал рубашку, чтоб смерть быстрей проникла в сердце.

Глава XLIV. Об отчаянии

Прежде Анне случалось испытывать ужас только перед мужем, но, когда разбежались иденские сатиры и она осталась одна на чёрной дороге, она саму себя увидела единственным источником всех уродств, страданий и злоб земли, единственным в этом мире дьяволом. Ноги отказались её держать. Сама себя мерзкая, она всем телом своего духа грянулась о камни. Она бы хотела жизнь из себя выбросить криком, но он не получился даже громким. Корчась, давя из себя рыдания, слёзы, она не слышала ничего, кроме саднящих хрипов; изо всех сил вонзая ногти в шею, — не могла процарапать до ближайшей крови; он ударов головой о камни возникали слепящие вспышки боли, но череп не раскалывался.

Вдруг из самого сердца её отчаяния вымолилось: «Господи, услышь! Неужто в Твоём царстве не найдётся силы, чтобы уничтожить эту тварь!? Если нет в Тебе гнева, то хоть из жалости — помоги! Дай мне исчезнуть, сотри мою душу, убей!!!..».

Прижав к лицу волосы, Анна замерла, ожидая поражения. Судороги её оставили, от спины растекалась слабость. Вот и руки распались в стороны. Сквозь спутанные пряди глаза увидели низкое пустое небо и закрылись с клятвой себе, что навсегда. Подумалось: «Зачем?… Кому?… Здесь ведь никого нет — здесь ты навсегда один… Всё можно узнать, но ничего не изменишь. Останусь тут, буду играть в свою смерть и никогда ни с кем не встречусь… В сказке про Ватека кара мёртвых грешников — конец надежды, в знак чего у них воспламеняются сердца. Но это лживо. Безнадёжность поглощает сердце, как холодная вода… Спасибо, Господи, за эту пустоту и тишину, за то, что эти камни не гнушаются моим трупом…»…

И тут — нежданно, ниоткуда, изнутри началось спасение. Глаза согрелись первыми и превратились в истоки ручьёв, смывающих волосы со щёк, чёрный душный ворот — с шеи; потом затеплилось в груди, в обеих железах и в лёгких. Каждый выдох шёл не в горло, а в молочные сосуды; их вершинки безболезненно вскрывались, и белая тёплая влага стекала подмышки, на живот, в его обрыв, и чёрные лохмотья испарялись повсюду, куда набегала она. Вскоре Анна сама напоминала сатирицу: на ней не было никакой одежды, только подобие тёмной шерсти облепляло запястья и голени, и мыслей у неё рождалось не больше, чем у дремлющей козы. Она дремала, забывая горе. Ей грезилось, будто многокрылые чуда слетелись к ней и понемногу пили её молоко, а то, что стекало у них помимо ртов, равномерно разводили по её телу пернатыми ладошками, собирали и каплили его ей на губы, и она всё глубже и глубже засыпала.

А проснулась она в своей домашней постели. В стороне её отец шептался с незнакомцем — должно быть, доктором, рядом же сидела дочь — Анна могла бы взять её за руку, но не было сил, она только улыбнулась девочке в голубом, а та — ей в ответ.

— Так мы можем надеяться? — спросил отец.

— Конечно, — кивнул врач, и они оба медленно вышли.

Анна не огорчилась, что они не заметили её возвращения. Она с любовью смотрела на дочь, а когда почувствовала готовность говорить, двигаться, Ада выпрямилась, посмотрела ей в глаза и, превратившись в загробницу Огасту, промолвила:

— Я сожалею, Анна, но твой путь ещё не пройден.

Глава XLV. Выживание

Эжена исторг из безжизния обширный внутренний ожог, затем он услышал, как чужие руки управляются с его обезволенным телом, и тут же для него начались такие муки, что он простился с надеждой на смерть: на лице маска из раскалённого железа, ступни и кисти опущены в крутой кипяток, а перед этим — расплющены каким-то прессом. Он дёрнул всеми конечностями и всей грудью застонал столь дико, что напугал своих палачей, как суеверных старух — гром небесный.

Сознание понемногу превозмогло боль. На четырёх склонённых чёрных лицах прочиталось: они люди маленькие, подчинённые, но над ними было что-то ужасающее — круг кромешной тьмы с разбегающимися лучами слабого мерцающего света — двадцать одинаковых лучей; это было солнце в затмении…

Слёзы Эжен почувствовал, когда они затопили его уши. Так как руки были свободны, он стал отирать лицо манжетами, боясь взглянуть на пальцы: они представлялись ему окровавленными и обросшими синей травой огня. Он лежал на дощатом столе в подвальной камере — и что здесь делало помрачённое солнце?

Один из стоящих рядом людей произнёс какие-то слова с воззвательной интонацией и наклонился ниже. У него вместо глаз были большие мыльные пузыри.

— Ты меня не узнаёшь? — спросил он, — Я Орас Бьяншон — помнишь? — пансион Воке, студент-медик…