Происхождение альтруизма и добродетели. От инстинктов к сотрудничеству - [42]
Кристен Хоукс попросила мужчин хадза ловить мелкую дичь — например цесарок, — используя силки и ловушки. Мяса они стали добывать меньше, зато отныне были обеспечены пропитанием на многие дни вперед. В среднем, промышляя крупную добычу, охотники возвращаются с пустыми руками в 99 случаях из 100. На этом основании Хоукс сделала вывод: разумный мужчина Хадза, заинтересованный исключительно в благополучии своих детей, обязательно пристрастится к расставлению силков, ибо так он мог быть уверен, что на тарелке у его семьи мясо будет почти всегда. Подобный расклад точно понравился бы ей гораздо больше, чем полтонны бифштекса раз в шесть месяцев. Но хадза ожиданий не оправдали, и Хоукс стремилась понять, почему.
Более того, поскольку любой убивший жирафа фактически делится мясом со всеми, разумный человек просто сидит дома и ждет известий о том, что какой-то более сознательный его соплеменник притащил в лагерь еду. Чем больше туша, тем меньше (в процентном соотношении) достанется от нее охотнику. Но хадза упрямы. Они продолжают выслеживать крупных животных, большую часть которых все равно придется отдать. Откуда же такая щедрость?
Хоукс полагает, что практика делиться пищей — это нечто большее, чем просто «допустимое воровство» (термин, предложенный ее коллегой Ником Блертон-Джонсом). Как только человек, убивший жирафа, оттяпает столько мяса, сколько может унести, у него не остается ни малейших причин мешать угощаться другим. Да и охранять тушу от посягательств сородичей не только некрасиво, но и весьма проблематично. Эта идея восходит к Глину Исааку[38] — антропологу, который в 1960-х годах, незадолго до своей преждевременной смерти, предположил, что практика делиться пищей, хотя и занимает центральное место в человеческой эволюции, своими корнями уходит в допустимое воровство, наблюдаемое у животных. Львы, например — явные воришки: главное правило на их пиршестве: «На бога надейся, а сам не плошай». Шимпанзе воспитаннее, но им приходится выпрашивать пищу, тогда как люди могут рассчитывать, что другие сами ее предложат. Развивая эту идею после изучения племени Хадза, Ник Блертон-Джонс утверждал, что допустимое воровство — не просто стадия, через которую прошли древние протолюди: оно являет собой по-прежнему валидное объяснение причин, по которым охотники делятся мясом с товарищами. Кроме того, он заметил оттенок враждебности в процессе дележа>98.
С точки зрения логики, большое животное, убитое охотником из племени хадза, представляется самым древним примером «общественного блага» — чем-то, приносящим пользу всему сообществу. Общественное благо ставит так называемую проблему коллективного действия, которая есть не что иное, как дилемма заключенного, только в большем масштабе. Маяк — классический пример общественного блага. Это сооружение воздвигли ценой определенных затрат, но его светом может бесплатно пользоваться всякий, кто хочет провести свой корабль в порт — даже тот, кто отказался внести свою лепту в строительство. Поскольку в интересах каждого оставить оплату маяка другим, их и не строят — или, точнее, воздвигают, но причина становится ясной не сразу. Мертвый жираф, рассуждала Хоукс, немного похож на маяк: нужно, чтобы кто-то его поймал, но когда он пойман, мясо волен брать любой, даже самый ленивый человек — иначе оно просто испортится.
Так почему, спрашивала Хоукс, охотники-собиратели вообще дают себе труд что-то делать? В поисках ответа на этот вопрос она обратилась к работам американского экономиста 1960-х Манкура Олсона. По мнению последнего, проблема общественных благ легко решается, если присутствуют достаточные социальные стимулы. Успешный торговец, желающий улучшить свое положение и репутацию в городе и готовый потратить на это немного денег, заявляет, что заплатит за маяк. Именно из-за необыкновенной щедрости и пользы для других сей акт и приносит ему славу и почет.
Аналогичным образом обстоят дела и в племени хадза: мужчины, которые сильны в охоте, получают значимые социальные награды. Их успеху завидуют другие мужчины, и, что, возможно, главное, ими восхищаются женщины. Хорошие охотники имеют больше внебрачных связей. Это справедливо не только в отношении племени хадза — то же относится к гуаякам, яномамо и другим южноамериканским племенам. Вероятно, это распространено повсеместно и ни для кого не является секретом.
А значит, одержимость мужчин убийством больших животных, мясом которых можно делиться, совершенно понятна. Такова ярко выраженная особенность самцов: где бы ни жили, они выискивают такую пищу, которой необходимо делиться — даже ценой игнорирования более целесообразной, но мелкой добычи. Взглянем на ситуацию с точки зрения самого охотника. Если он убивает цесарку, ее съедают его жена и дети. Если он убивает небольшую антилопу, то, скорее всего, немного останется и тем охотникам, должником которых он является. Но если он убивает жирафа, то получает столько мяса, что никто и не заметит, как он украдкой отдаст лучший кусок аппетитной жене соседа.
Выходит, все дело в женщинах. Почему мужчины выслеживают жирафов, хотя преспокойно могут собирать цесарок для своих семей, ясно: крупная добыча ведет к сексу. Мужчины больше заинтересованы в снабжении пропитанием своих любовниц, нежели собственных детей. Но почему охота ведет к сексу? Почему женщины награждают охотников любовью? Вот здесь-то мнения Хоукс, Хилла и Каплана резко расходятся.
