Прохоровское побоище. Штрафбат против эсэсовцев - [21]

— Попали под пулемет. Потом под второй, когда побежали назад — под третий.

В следующем окопе русские и немцы лежали рядом и друг на друге. Среди них был унтерштурмфюрер с вытянутой вверх рукой. Кисть руки была срезана словно бритвой. Другая рука была скрыта повернутым на бок телом. Одна нога была поднята вверх, словно для прыжка. Каски на голове у него не было. Верх черепа был снесен. Блондин холодно рассуждал: «Он хотел бросить гранату. Получил пулю в голову. Взрыва ручной гранаты в руке он уже не почувствовал». Блондин поднял голову. «Странно, что-то не так, что-то изменилось…» И вдруг улыбнулся с облегчением: «Артиллерия! Ни воя, ни грохота. Стало тихо, мирно, почти празднично тихо!»

В яме сидели Ханс и другие. Длинный что-то объяснял. Эрнст сидел в нескольких метрах рядом на лафете противотанковой пушки и намазывал бутерброд. Блондин подсел к нему.

— Что там рассказывает Ханс?

— Послушай, тогда узнаешь.

Блондин взял у Эрнста порезанный пополам и сложенный бутерброд и осмотрел яму. Она начиналась на поверхности почвы и накосую углублялась в землю, заканчиваясь укрепленной вертикальной стеной. В дне глубоко отпечатались следы гусениц. Его взгляд проследил следы. Менее чем в пятидесяти метрах стоял Т-34. Это — танковый окоп. Просто со скошенным дном, чтобы танк мог свободно в него въезжать и выезжать. Спереди видна только пушка. В общем-то, не типично для танковых войск, быстрых и подвижных, но типично для ивана. У него идеи, и он перевел танки в разряд окопавшейся артиллерии. Великолепная маскировка. Едва заметно. Хороший сектор обстрела. Но сверху его можно было взять, и это Т-34 понял и хотел уехать назад. Хотел! Корма корпуса была размолочена сзади. Башня сделала сальто. Блондин поднялся и осмотрел окрестности. Он увидел другие танковые окопы, те, что остались после налета пикирующих бомбардировщиков. Клубы черного дыма от горящей нефти вздымались над холмистой местностью, словно вопросительные знаки. Он снова притянул верхнюю губу к носу. «Танки перестреляли бы наши штурмовые орудия, словно мишени на директрисе».

— Цыпленок, сядь и послушай!

Блондин попытался ногтем вычистить застрявшие между зубами волокна говяжьей тушенки. Другой рукой достал из кармана маскировочной куртки пару сигарет, присланных из дома, и предложил одну Эрнсту. Эти сигареты имели совершенно не такой вкус, как казенные. Они пахли родиной, миром, дедушкиной табачной лавкой в старом переулке. Ханс, Пауль и Йонг посмотрели на него. Блондин встал и спрыгнул с боковой стенки танкового окопа, предложил пачку сигарет всем желающим.

— Вчерашняя полевая почта? — спросил Ханс и с наслаждением потянул дым в легкие. — Итак, дальше, как было сказано, сегодня была лишь закуска, так сказать, пролог. С высот видны настоящие русские позиции. До сих пор наша артиллерия была слепа. Ночью она переместится вперед. Танки — тоже. Как только станет светло, мы выступаем. Мы должны взломать русские позиции, и наши танки ударят потом в эти дыры, прорвутся, все равно куда, налево или направо, на полную катушку в направлении на Обоянь. Это только слышится все прекрасно и просто. Но это будет орешек, очень твердый орешек! Насколько твердый, вы попробуете сами. Но делать нечего — мы должны прорваться! — Он посмотрел на своих людей и продолжил: — Перед нами 1-я рота. Мы и 3-я идем за ней. За нами — 4-я. Продовольствие привезут сегодня вечером. Идите и попытайтесь поспать. Начало наступления — в 3.30! Все понятно?

Эрнст спокойно продолжал жевать, зажав банку тушенки между колен, а бутылку водки — между носками сапог. Своим традиционным ножом он соскабливал жир из банки, издавая своеобразный, протяжный скребущий звук. Блондин не выдержал и «потерял лицо», стиснул зубы и сжал веки:

— Прекрати, Эрнст! У меня волосы встают дыбом!

— Ничего под твоей каской не вижу. Хочешь еще чего-нибудь?

Блондин кивнул. «Странно, — подумал он, — мы сидим на лунном ландшафте. Позиции, вооружение и люди перепаханы, разбиты и разорваны на куски. А мы? Нас это совершенно не касается и не трогает, не проникает в глубину, остается на сетчатке, мы регистрируем это — и все. Мы сидим во всем этом ужасе, в результате человеческого сумасшествия, и едим! Одного только представления о том, что можно сидеть здесь и есть, достаточно, чтобы вывернуть желудок вместе с желчью наружу, но нет. Ничего подобного. Мы жрем, и нам даже вкусно, и нет никаких тянущих ощущений в желудке! Все, что было раньше, — смыто, словно дерьмо от мух. Все, что еще недавно казалось невозможно себе представить и выдумать, что ни один нормальный мозг не в состоянии замыслить, чуть позже становится само собой разумеющимся. Культура, цивилизация, человечность? Где это? Что это? Нескольких недель ползаний и гусиного шага по казарменному плацу достаточно, чтобы свести десяток лет воспитания к нулю. Если после этого еще и остается что-нибудь, то об этом позаботятся снаряды. И они позаботятся об этом основательно, как если бы это был гениальный эксперт по муштре. То, что раньше было мечтой, теперь стало кошмарным сном, только мало кто замечает, насколько ужас стал обыденностью. Черт возьми, до чего может дойти человек! До собаки? Чепуха! Собака поджала бы хвост, увидев горящий танк и почуяв запах горелых ошметков экипажа, и убежала бы туда, куда ее унесли бы ноги. А мы? Мы таращим глаза на обгоревшие трупы, тупо, совершенно нетронутые тем, что это были люди, чьи-то отцы и дети, смотрим и жрем и наслаждаемся вкусом говяжьей тушенки на языке. А что будет дальше? Что будет с теми, кто переживет это сумасшествие? Снова будут вести нормальную жизнь? Работать по гражданской профессии? Плодить и воспитывать детей? С этой грязью и сумасшествием в животе и голове? Можно ли все это потом просто стереть из памяти? Можно ли будет все это забыть? Черт возьми, что они из нас сделали?»