Проходящий сквозь стены - [20]

Понимает ли это шеф? Безусловно. Значит, теперь он занят чем? Правильно, демонстрацией пылкой любви и лояльности аспидам. Иначе говоря, сдает змеям горынычам господина Мяо. С потрохами сдает. И сколь это ни подло, но — правильно. Политически правильно. Единственно правильно. Иначе потроха полетят из нас, его смертных подчиненных. Ненавижу политику!

Проворочавшись еще часа полтора, я поднялся с твердым намерением свалить. Заколебало, домой хочу. К любвеобильным молодоженам и соседу с рычащими трубами. Тем более, трубы ему должны были починить.

Выходить я не боялся. Ну, почти не боялся. Если Сулейман добился взаимопонимания с ламиями, мне ничего не грозит. Ну а если до сих пор не сумел, значит, договориться вряд ли вообще получится, — и тогда остается уповать только на милость Божью.

Что же касается его запрета… В гробу я видал его запреты. Что он мне — папа?

Дверь оказалась запертой. Барашек замка не проворачивался, как будто внутри все превратилось в монолит. Так же надежно были закрыты ящики секретарского стола, где я надеялся отыскать какие-нибудь таблетки. Снотворное, успокоительное, аспирин, наконец. Окно вообще не имело ни ручек, ни защелок. Сейф… С сейфом понятно.

Пытаться лезть напролом? Бессмысленно. Во-первых, не такие ослы на этой лужайке пасутся, чтобы упустить из виду существование ловкачей вроде меня. Все стены, двери и даже оконные стекла армированы медной мелкоячеистой сеткой, сквозь которую пропущен слабый электрический ток. Асинхронный. Насколько мне известно, действует это простенькое устройство при контакте с нашим братом комбинатором наподобие мясорубки. Каких-нибудь двенадцати вольт вполне достаточно, чтоб за секунду превратить организм диффундирующего комбинатора в беспорядочный набор молекул. В прах и пепел, из которого уже ни один волшебник, будь он хоть прославленным «живым божеством» Саид-Бабой[13], не сотворит чего-нибудь путного. Во-вторых, я был так измотан последними событиями, что не сумел, наверное, продраться и сквозь мокрый газетный лист.

— Ш-шайтан, — сказал я, имитируя шефов говор. — Как же быть?

Немного погодя мне пришла в голову идея. Голова к тому времени напоминала расколотый глиняный горшок без крышки, наполненный всякой плесневелой дрянью, в которой шныряют мокрицы, таракашки да уховертки, поэтому идея в плане разумности была соответствующей. Я решил подглядеть в щелочку, нельзя ли этаким мышонком шмыгнуть в кабинет шефа и по стеночке, по стеночке добраться до кофейного столика. Мне подумалось, что коньяк, даже самый скверный, может вполне успешно быть использован в роли снотворного. Тем более что остаться его должно почти полбутылки. Кабинет напоминал развалины сгоревшего дома. Головни, дым, треск и мерцание углей. Посреди этого ужаса царил закопченной каменной горой мой начальник. Высоченный, несколько отяжелевший атлет с мрачной, но мужественной и красивой, как у человекобыков древнего Шумера, внешностью. По его окладистой завитой бороде пробегали багровые искры, высокий лоб светился, точно раскаленный чугун, из ушей и ноздрей извергались струи перегретого пара. Он говорил — нарочито медленно, веско, повелительно. Слова, казалось, падали в пепел под ногами Сулеймана свежеотлитыми свинцовыми бляшками. Того, к кому (или к чему?) он обращался, в темноте за дымом я почти не видел. Однако то, что сумел разглядеть, заставило меня почему-то обмереть от страха. Страх был абсолютным. Пещерным. Детская боязнь темноты и того-что-сидит-под-кроватью. Повторяю, целиком я этого не видел, но впечатление запомнилось надолго. Впечатление о чем-то тонком, коленчатом, подвижном, похожем на геодезический штатив из бамбука или, может, на гигантское насекомое наподобие палочника. Было это высоким, метра два, матово-черным и как будто многоглазым. Штук восемь лаково поблескивающих багровых точек, расположенных в верхней части «штатива» полукругом, вполне могли быть органами зрения.

— На лбу у него увидишь надпись: «Змет», — вещал ифрит, — что значит: истина. Уничтожь первую букву. Сотри, соскобли первую букву, чтобы получилось: «Мет», — смерть, и он обратится в глину. После чего ты разобьешь его тем молотом, что я дал тебе. Черепки же с остатками надписи соберешь и принесешь мне. Тогда я, быть может, явлю свою милость и отпущу тебя. Но не надейся понапрасну. Помни: я переменчив в решениях, гнев мой на тебя за твою измену может вспыхнуть с новой силой. Горе тебе ослушаться меня и горе тебе обмануть меня. А сейчас поспеши. Очень поспеши, раб, пришедший не вовремя и отвлекший меня от важного и насущного.

Черный упал ничком, сложился вдвое, точно перочинный нож, потом еще раз вдвое, и его не стало. Сулейман как-то совсем несолидно дернул согнутой в локте рукой, воскликнул: «Вот так я вас натягиваю, чурок!» — и даже подвигал бедрами влево — вправо, будто танцуя рок-н-ролл.

Потом он почувствовал мое присутствие. Медленно выпрямился, расправил напряженные плечи. Замер. «Ой-ой», — подумал я.

— Говори. — Он вполоборота повернул ко мне голову.

— Кто это был?

— Не твое дело. Паучок Ананси. Я не велел заходить, так?