Проходные дворы - [21]

Потом радиоголос объявлял:

– Граждане, воздушная тревога!

И сразу же, как безутешные вдовы, над городом начинали голосить сирены.

Мы бежали через двор, и вместе с нами спешили жильцы других подъездов, перебегали Грузинский Вал и мчались по площади к станции метро.

Потом мама стала каким-то членом в дворовой команде МПВО, получила повязку, брезентовые рукавицы и здоровенные щипцы, которыми надо было захватывать зажигательные бомбы, упавшие на крышу, и тогда мы стали прятаться от немецких самолетов в подвале нашего дома.

Однажды, во время ночного налета, мама пошла на свое место по боевому расчету, а меня сплавили в подвал, в бомбоубежище.

Мне удалось прошмыгнуть мимо бдительной старушки, охраняющей вход в наш дворовой бункер, незамеченным подняться наверх и выскочить из подъезда.

Это была единственная картинка прошедшей войны, которая на всю жизнь врезалась в мою память.

Черное небо над затемненным городом. Лучи прожекторов, шарящие по нему. Вот два луча сошлись, и в их перекрестье я увидел силуэт самолета.

А с крыши нашего дома внезапно ушли в небо цепочки сигнальных ракет.

Дальше досмотреть мне не дали. Какой-то военный врезал мне по шее, схватил за руку и отволок в убежище. А утром мы узнали, что во время налета с нашей крыши пускали ракеты в сторону Белорусского вокзала. На чердаке была перестрелка, и шпионов задержали. Вполне естественно, что все двери на чердак после этого закрыли амбарными замками. Но у нас был секретный лаз, и мы с моим корешем Валькой проникали туда в поисках фашистских знаков, которые, по нашему глубокому убеждению, спрятали немецкие шпионы.

Знаков мы не обнаружили, зато нашли здоровенный пистолет-ракетницу, которую и припрятали до поры до времени.

Время это подоспело в ноябре, когда немцы подошли к Химкам. Вот тогда мы взяли ракетницу, сперли здоровенный кухонный нож, спрятали все это в школьный портфель и отправились на фронт. Дошли мы только до стадиона «Динамо». Нас задержал милицейский патруль и доставил в отделение. Там из портфеля извлекли наше вооружение, и нам пришлось сознаться, кто мы и куда идем. Степенный дежурный сержант внимательно нас выслушал и разделил наши патриотические чувства, но поинтересовался, где нам удалось найти такую замечательную ракетницу. Пришлось все честно рассказать.

– Ладно, пацаны, – сказал сержант и отвел нас в пустую комнату. – Подождите здесь.

А через некоторое время зашел другой милиционер, взял нас за руки и повел к трамвайной остановке. С пересадкой мы доехали до Петровки, и наш провожатый привел нас в небольшое трехэтажное здание. Много позже я понял, что нас отвели в МУР.

Веселый человек с черным чубом, сдерживая смех, выслушал нашу фронтовую одиссею, потом принес два стакана чая, сахар и два куска хлеба с салом.

– Заправляйтесь ребята, а потом поговорим о ракетнице.

Мы, давясь и перебивая друг друга, рассказали, где и при каких обстоятельствах было найдено столь грозное оружие. Наш куратор куда-то вышел, приказав все съесть и выпить, а мы остались в маленькой комнате, на стене которой висел плакат: женщина в косынке поднесла палец к губам, ниже подпись: «Будь осторожен – враг подслушивает».

Мы прилично изголодались и съели все моментально. Позже, много позже я понял, что муровский опер отдал нам половину своего дневного пайка. Наш новый знакомый вернулся и предложил нам сделку:

– Ребята, мы сейчас прокатимся на машине к вам домой, пойдем на чердак, вы покажете место, где нашли ракетницу, а мы обещаем, что ничего не скажем родителям.

Так мы и сделали.

Спустя годы, когда я подружился с сыщиками с Петровки, в одном из застолий я вспомнил детскую историю 41-го года, и оказалось, что говорил тогда с нами замечательный сыщик Владимир Корнеев; это был его последний день в Москве, на следующее утро он ушел за линию фронта с диверсионной группой.

Еще через много лет, после грандиозного успеха фильма «Семнадцать мгновений весны», случилась весьма поганая история. Ко мне приехал крайне взволнованный композитор Микаэл Таривердиев – мы тогда с ним крепко дружили – и, чуть не плача от обиды, показал мне международную телеграмму. Текст ее, насколько я помню, был таким: «Поздравляю успехом моей музыки вашем фильме. Френсис Лей».

Телеграмму отправляли из Парижа. Вполне естественно, что о ней немедленно узнали в Союзе композиторов.

По Москве поползли грязные слухи. Микаэл, бесконечно талантливый, добрый, готовый всегда прийти на помощь даже малознакомому человеку, очень страдал. Тем более что в Союз композиторов начали приходить письма трудящихся.

Володя Корнеев тогда был начальником МУРа, и я привез к нему Таривердиева. Корнеев вызвал сотрудника и поручил ему разобраться. Первое, что удалось установить сразу: адреса на письмах возмущенных трудящихся оказались несуществующими; потом выяснилось, что Френсис Лей никогда не посылал подобной телеграммы.

Микаэл приехал ко мне и процитировал Михаила Ивановича Пуговкина, вернее, его героя Софрона Ложкина из фильма «Дело “пестрых”»: «МУР есть МУР».

Мне очень повезло. Когда я пришел на Петровку, 38, там еще не существовало никаких пресс-групп, я мог совершенно спокойно общаться с сыщиками. Тогда в МУРе работали в основном «штучные» люди, имевшие поистине необыкновенные биографии. На их долю выпало время репрессий, когда не щадили и милицию, борьба с уголовниками в 30-40-х годах, криминальный беспредел военных лет… Не хочу преуменьшать достоинства многих из тех, кто сегодня работает в МУРе, просто они живут в другое время. Сейчас в уголовный розыск приходят в основном из специальных институтов МВД и школ милиции. Люди, о которых я пишу, попадали туда иначе.