Прохладой дышит вечер - [16]

— Вас можно часами слушать, — говорит Макс. — Только ведь вы мне не за это платите. Вы, я думаю, не будете против, если я куплю новые розетки, кабель и выключатели, зачем на полпути останавливаться?

Мое недоверие тут же снова пробуждается. Опять его в подвал тянет?

Он успокаивает меня. Сегодня уже будет готова гостиная, он просто проложил там новую проводку, под штукатуркой, как и положено.

— Это чтобы вы в проводах не путались и не спотыкались, — объясняет он.

Ну ладно, в гостиной и правда была всего лишь одна единственная розетка, и для телевизора, и для радио, и для двух ламп, и еще, при случае, для пылесоса, утюга и проигрывателя с пластинками.

— Да стоит ли так стараться? — спрашиваю. — Может, я через год уже на том свете буду…

Макс смеется. Видела бы я его бабушку: она намного моложе меня, а живет вот уже много лет в доме для престарелых, потому что совершенно беспомощна. А Феликс своей бабулей гордится. Господи, да о чем мы говорим, ей-богу?

Как мило с их стороны: перенесли мне на кухню телевизор, и я теперь смотрю вчерашний футбольный матч. Не то чтобы я сильно в этом разбиралась или этим интересовалась, но на кухне нет антенны, и там работает только одна программа. Кроме того, должна признаться, симпатичные по полю парнишки бегают. Футбольные трусы раньше были черные, а футболки — белые, или наоборот, а теперь они пестрые, разноцветные, с рисунками всякими, с интересными значками. А на спине кроме числа еще и имя написано. Надо бы парочку имен запомнить, молодежь потом удивить.

Хульда, кажется, хихикает. Больно уж я на молоденьких мальчишек западаю, считает она.

Старики часто заглядываются на молоденьких девчонок. Если тех не прельщают стариковские денежки, то одним глазением все и заканчивается. Если же старикан начнет ухлестывать за молоденькой, его называют или «старичок-бодрячок», или «грязный старикашка». А вот тайные вожделения старушек почему-то остаются табу. Между тем для меня лично нет ничего очаровательнее, чем смазливый паренек между семнадцатью и двадцатью семью. Но если я глажу молодого человека по волосам, у меня возникают исключительно чувства бабушки к внуку.

В полдень мои работяги обедают. Выгружают все мои горшки из духовки, накаляют ее и ставят туда керамическую форму с бараниной, баклажанами, луком, паприкой, все это сдабривается сверху томатным соусом — еда, конечно, на любителя, но им нравится. Я узнаю, что вторую студентку зовут Танья. Она приносит кетчуп для Макса, зеленый перец для Феликса, зелень, для каждого — его любимую приправу. Ой, и избалованные же они нынче пошли. Сидят и обсуждают, в каком китайском ресторане лучше пекинскую утку готовят, где стоит покупать уксус с бальзамом, а папайя, оказывается, вкуснее всего с лимонным соком. Пиво пьют, колу, вино. Я им рассказываю, что у нас в родительском доме, да и потом, вино только по воскресеньям пили.

— А по будням была одна свекла, — добавляет Феликс.

— Будьте любезны, еще кусочек баклажана, — прошу я.

Никто, кажется, особо не удивился, что я сразу узнала этот овощ с фиолетовой шкуркой. Моя невестка во время отпуска в Тоскане с трудом обучила меня названиям всех этих заморских плодов, опасаясь, что я назову брокколи брюссельской капустой и опозорю ее.

— Ой, какие ложечки, — завидует Феликс. Вообще-то я обещала их Коре.

— Да у Коры же денег, как грязи! — ворчит он.

А ведь он прав. Кроме того, негодница уже сто лет у меня не появлялась. Когда-то у меня было двенадцать таких ложечек, но за последние пару лет я их столько по рассеянности повыкидывала вместе с баночками из-под йогурта…

— Ладно, забирай шесть последних, — соглашаюсь я. — Хоть сразу все в рот не положишь, зато, кто знает, вдруг ума прибавится.

«Вот бы и нам такое», — думают студенты и уже смотрят на мое жилище другими глазами.

— А это модерн? — спрашивает Феликс.

— Ой, придется тебе еще поучиться, милый, — откликается Танья. — А еще рассказывал, что родился в Дармштадте.

Взгляд ее падает на драпировку, укутывающую Хульду.

— А, кстати, Фанни тогда заметила кровь на своей одежде? Как она отреагировала? Или все, что на Альберте было в момент его смерти, сожгли?

Фанни видела, как Альберта в ее одежде спустили вниз. Но она же, в отличие от меня, не знала ничего о его странностях, так что ничего и не поняла. В то время ее больше волновали вопросы веры. Самоубийство есть грех, и не иначе как сам нечистый тут руку приложил. Долгое время Фанни пребывала в растерянности, а потом вдруг сразила родителей, твердо и окончательно решив перейти в католичество.

Наш потрясенный отец ничего не смог с ней поделать.

6

Мои родители назвали своего старшего сына в честь обожаемого Его Высочества герцога Гессенского Эрнста Людвига. В день помолвки герцога мой папа, молодой участник дармштадтской мужской капеллы, вместе с другими пятьюстами хористами из двадцати восьми певческих ансамблей пел «Есть древо в Оденвальде». Об этом событии он рассказывал с гордостью. В том же году мои мать и отец поженились и с тех пор чувствовали, что каким-то особенным образом связаны с Его Высочеством.

Горько было отцу, когда сыновья его тридцать лет спустя стали поклоняться совсем другому господину, а князья остались не у дел. Папуля всегда утверждал: в тяжкую годину необходим «образованный герцог». Он знал наизусть слова гессенского княжеского гимна (на мотив, правда, «Боже, храни королеву»