Прохладное небо осени - [38]

Ничего у нее в жизни не осталось. Была пропахшая карболкой и невкусной пищей палата, чужие, опостылевшие ей женщины с их нескончаемыми разговорами о своих болезнях и мужчинах – часто сальными, непристойными, этим опять же особо отличалась та самая Капустина, – об огородах и коровах... Эти женщины в большинстве тоже были обездолены войной, они тоже были обделены, но даже и это не сближало с ними Инессу – разъединял и возраст и весь опыт предыдущей жизни... Много позже Инесса поняла, что часто бывала несправедлива к ним. Так же, впрочем, как и они к ней.

Как-то в конце января в больницу пришел летчик, навещал родственницу. Инесса сидела в коридорчике за столиком дежурной медсестры, а летчик тут же дожидался, когда к нему выйдет родственница. Летчик был молодой, веселый и любопытный. Из тех парней, которым улыбаются самые хмурые продавщицы, а кассирши любого возраста непременно отыщут для него два билетика, когда все билеты на сеанс проданы. Из тех, кто к самым разным людям имеет верный ключик, отпирает им без усилий.

Инесса не заметила, как ее заставили разговориться, ответить на все вопросы – и как ее зовут, и что у нее за болезнь, и откуда она родом, «такая черноглазая».

– Из Ленинграда? – переспросил летчик. – Ты когда из Ленинграда?

– Давно, – сказала Инесса. – Я у бабушки перед войной жила, в Киеве. Возвращалась домой, вот сюда вместо этого попала.

– Ну, считай, сильно ты везучий человек. Инесса рассердилась:

– У меня в Ленинграде мама умерла.

– От голода? – не спрашивая, а больше утверждая, сказал парень.

– Почему от голода? – не поняла и удивилась Инесса.

– Там все умирают от голода. Я ведь туда летаю. Там ужасный голод... Не веришь?

– Хуже, чем здесь?

Он помолчал, разглядывая ее.

– То, что там, даже представить нельзя. Рассказать невозможно, – сказал наконец он. – В декабре – сто двадцать пять граммов хлеба, да не хлеба, а эрзаца, выдавали – и все. Люди на улицах падают. Чего я там навидался, словами не передать. Мне иногда посылочку с продуктами дают туда отвезти – родным или друзьям. Так я прямо говорю: донести не обещаю. Как ты ее донесешь, когда тебе навстречу голодный ребенок ковыляет и ты смотришь в его ввалившиеся глаза?.. «Дяденька, хлебушка дай!» За свою ряшку стыдно. Так ему – и посылку, и все, что у тебя при себе, все отдашь. Один все просился, чтоб я его с собой взял, увез... Не взял, не увез. Всех не накормишь, всех не увезешь, – сказал он и вздохнул. – До сих пор того парнишку вспоминаю, жив ли, думаю?... Сейчас уже дорога жизни через Ладогу, по ней вывозят. Кто дожил, тех спасут. И трупы быстро с улиц убирают.

– Откуда убирают? – Инесса все еще не понимала.

– С улиц, откуда же еще? Я ж говорю – люда прямо на улицах падают.

– Моя мама в больнице...

– Значит, маме еще повезло, – грустно усмехнулся летчик.

– Отчего ж там такой голод? – с сомнением спросила Инесса.

– Там же продовольственные склады в сентябре еще, во время бомбежки, сгорели. Все запасы продуктов. А потом – блокада, никаких путей для подвоза, а на самолетах ты много для миллионного города перевезешь?..

– И сейчас там такой голод?

– Сейчас чуток полегче.

Тут к летчику вышла его родственница, он сказал:

– Выздоравливай, черноглазая! – и ушел.

А Инесса осталась сидеть, пытаясь оживить перед собой картину, которую нарисовал парень. И не могла. Так и не смогла, пока через несколько месяцев не увидела ее в фильме «Ленинград в борьбе». Но ей все равно было жутко и так страшно за Ленинград. Как там Лилька? Другие девчонки?.. Ребята, конечно, все на фронте, а девочки?..

С обхода пришла врач. Фамилия – Воскресенская. Других врачей Инесса не помнит – ни как звали, ни по фамилиям, да и лица стерлись в памяти. А эту Воскресенскую помнит. Врачиха была как врачиха, если не считать, что улыбки на ее лице никто никогда не видел: сухая, суровая, без сантиментов и без малейших привязанностей. Больные даже вопросы остерегались ей задавать, не терпела она никаких вопросов, а если отвечала на них, то не заботилась утешить, а резала напрямки, жестко, жестоко: «Что же вы, больная, хотите? Поступили к нам в запущенном состоянии. Я вам гарантии дать не могу» – или что-нибудь в таком роде. Не давала она гарантий – ни на то, что обойдется человек без операции, ни на то, что скоро вылечится, ни на то, что вообще вылечится. Хотя не гарантий у нее просили.

За Воскресенской шла Варвара, вела двух женщин на процедуру. Врачиха подсела к столу, из-за которого при ее приближении встала Инесса, а Варвара прошла было мимо, но тут увидела Инессу, всполошилась:

– Тебе плохо?.. Пойди ляг, на тебе же лица нет. – Она уже собралась помочь Инессе дойти до койки, жестом велела женщинам идти в процедурную, но Инесса отстранилась от нее и спросила:

– Помнишь, Варвара, в том письме – про гробы?

– Да что тебе эти гробы дались? – рассердилась Варвара.

Воскресенская, склонившись над столом, писала. Из-под белого врачебного колпака у нее выбивались светлые, с проседью волосы, от глаз к вискам паучьими лапками разбегались морщинки. Она была немолодая, усталая, потеряла, наверно, все надежды в жизни, оттого и стала желчной.