Прохладное небо осени - [22]

...Сейчас Лилька сидела за столом, и никто о ее бессонной ночи и переживаниях догадаться не смог бы, словно на время этой встречи отключила себя от них, не подпускала к себе. Шумела, хохотала, танцевала, убирала одни тарелки, ставила другие, а Костя ей старательно помогал, и Инесса видела: осознал себя виноватым – не перед дочкой, перед Лилькой – и старается искупить вину. К Лильке он вообще относился так трогательно-преданно, как редко в жизни встретишь.

За столом кричали, спорили, что-то вспоминали – ребячьи свои шалости, забавные происшествия.

– Виктор, помнишь, как ты в шкафу, в физическом кабинете, на контрольной заснул? – спросила Лара Головина, и в комнате грохнул смех, будто только сейчас это произошло.

– И кто бы подумал, – сказала Лилька, – что из тебя, Виктор, выйдет человек.

– Никто, – согласился Виктор Потрошков, ныне подполковник-артиллерист. – Меньше всех я сам от себя этого ожидал. И ведь – неплохой человек, а? – и он выпятил грудь, обтянутую кителем. – Недавно на Исаакиевской Розочку встретил – это наша математичка, Роза Савельевна, – получил разъяснение хозяин дома, хотя он и без того наперечет знал по именам весь десятый-второй класс и его учителей. – Старенькая стала. Усохла как-то. Но сразу узнала. В каком году у нее учился, в каком классе – все помнит. Любила, говорит, я ваш десятый-второй. Не припомню, чтобы с тех пор у меня лучше класс был. Не потому, что так уж замечательно учились, и ты, говорит, порядочный лентяй был, а вот хорошие вы были ребята. Почти все без исключения, говорит, как нарочно подобрали.

– И у нас, наверно, лучше учительницы не было, – сказала Инесса.

– Вот ты, Гриша, утверждаешь, – вернулась к спору Дюймовочка, – что человек не зависит от себя...

– Я совсем не это утверждаю.

– Нет, ты погоди. Вот погляди, наш класс. Чего нам только в жизни не досталось. Кому фронт, кому блокада. Я про себя не говорю.

– Почему – не про себя? – возразила Лилька. – Тебе тоже досталось дай Бог.

– Я не об этом. Я – кто? Домашняя хозяйка. Никто.

– Трех сынов вырастила – и никто? Ничего себе времечко наступило.

– А ты – двоих, а при этом еще врач, тебя не только в твоей больнице, тебя многие в Ленинграде знают. – И повернулась к Инессе: – Очень многие, я часто слышу, хотят именно к ней, в ее отделение попасть.

– Ну ладно, так что ты хочешь этим сказать? – нетерпеливо перебила Лилька.

– А то, что какое ни было время, а все у нас стали людьми. После войны долго ведь еще и холодно и голодно было, а учились, наверстывали. Клава Семина да я – только мы и не учились. Ну, Клава больная была, а я...

– Про меня – забыла? – это Нина Озолина.

Да, Нина Озолина, одна из самых лучших учениц в классе, – без образования. Дюймовочка – та, как только школу кончила, сразу же вышла замуж и быстро родила сына. Потом – еще двоих. Сидит сейчас – большая, толстая, домовитая, с красивым лицом мадонны – богиня-покровительница материнства и домашнего очага... А Нина?..

Инесса сегодня Нину не сразу узнала. Не потому, однако, что годы тронули ее больше, чем других. Скорей, даже меньше. Но она стала совсем непохожей на себя прежнюю. Была как гимназисточка – в те огрублявшие девчонок годы, когда самое важное, чуть не дело чести – мерещилось – было не отстать от мальчишек ни в нем, – такие девочки-гимназисточки или тургеневские девушки были редким исключением. Все – стриженые, а у Нины – две толстые коротенькие косы; полузаплетенные, они спиралями вьющихся концов растекались по груди. Все – шумные, она – сдержанная, немножко скрытная. Однажды на школьном маскараде оделась Татьяной Лариной, и все решили, что Пушкин, скорей всего, свою Татьяну должен был именно такой представлять... Сегодня явилась: взбитая стрижка красновато-рыжих волос, в ушах длинные серьги – два янтарика, как две падающие капли свежего меда; подмазанные глаза; юбка – ни на сантиметр не длиннее, чем прилично носить женщине ее возраста, – не вызывающе и стройные ноги на виду. Деревенская Таня Ларина и та меньше, наверно, преобразилась, ставши петербургской дамой света.

Здороваясь, Нина, оберегая себя от вопросов и возможной чьей-то неловкости, шутливо докладывала:

– Не замужем, детей не имею.

Была прелестная девушка, стала интересной женщиной. И вот – не замужем, бездетуха. Не родись красивой... Впрочем, непохоже, чтобы Нина была несчастлива: вид у нее жизнерадостный, глаза блестят, смех неподдельный. Не в том же обязательно счастье женщины, чтобы – муж, дети... В чем же Нинино счастье – если оно есть?.. Угадать Инесса не может.

А Нина рассказывает про младшую сестренку Томочку:

– Сестренке моей уже, как ни крути, а тридцать четвертый годок. Окончила университет, преподает английский. Сынишке восемь лет. Имею племянника – лично я. Бездетная любящая тетка для племянника – клад.

Это у той самой Томочки – такой беленькой, щупленькой, одни косточки да синие жилки, девочки – восьмилетний сын и она преподает английский? Чудеса, бывают же на свете чудеса! От чего только Нина не уберегла свою сестренку! От голодной смерти, от детдомовского сиротства... Ходит теперь рыжая, в короткой юбке и при серьгах, сидит в своей аппаратной на радиостудии, покупает в Елисеевском шоколад племяннику... Кто-нибудь и облает ее на улице ни за что, продавщица нагрубит, начальство отпуск летом не даст. И почему бы ей исключения?.. Ничего о ней люди не знают. Только и видят – прическу, серьги, стройные ноги.