Прогулка в Тригорское - [21]

…au moindre revers funeste

Le masque tombe, l'homme reste,

Et le héros s'évanouit!

А. Н. ВУЛЬФУ

Не называй меня поэтом!

Что было — было, милый мой,

Теперь, спасительным обетом,

Хочу проститься я с молвой,

С моей Каменой молодой,

С бутылкой, чаркой, Телеграфом,

С P.A., канастером, вакштафом

И просвещенной суетой;

Хочу в моем Киммерионе,

В святой, семейственной глуши,

Найти счастливый мир души,

Родного дружества на лоне!

Не веришь? знай же: твой певец

Теперь совсем преобразован,

Простыл, смирен, разочарован,

Всему конец, всему конец!

Я помню, милый мой, когда-то

Мы веселились заодно,

Любили жизни тароватой

Прохлады, песни и вино;

Я помню, пламенной душою

Ты восхищался, как тогда

Восставала надо мною

Надежд возвышенных звезда;

Как, рано славою замечен,

В раздолье вольного житья,

Гулял студенчески беспечен

И с лирой мужествовал я!

Ты поверял мои желанья,

Путеводил моей мечты

Первоначальные созданья,

Мою любовь лелеял ты…

После нескольких строк, обращенных к отсутствующей красавице- «предмету поэтов самохвальных» — прославленной и им, Языковым, поэт продолжает:

Прошел, прошел мой сон приятный;

— А мир стихов? но мир стихов,

Как все земное, коловратный

Наскучил мне и нездоров!

Его покину я подавно:

Недаром прежний доброход (sic)

Моей богини своенравной

Середь Москвы перводержавной

Меня бранил во весь народ,

И возгласил правдиво-смело,

Что муза юности моей

Скучна, блудлива: то и дело

Поет, вино, табак, друзей;

Свое, чужое повторяет;

Разнообразна лишь в словах,

И мерной прозой восклицает

О выписных профессорах![184]

Помилуй бог, его я трушу!

Отворотил он навсегда

От вдохновенного труда

Мою заносчивую душу.

Дерзну ли снова я играть

Богов священными дарами?

Кто осенит меня хвалами?

Стихи — куда мне их девать?

Везде им горькая судьбина!

Теперь, ведь, будут тяжелы

Они заплечью «Славянина»[185]

И крыльям «Северной Пчелы».

— Что ж? в белокаменную, с богом! —

В «Московский Вестник»?[186]. Трудно, брат,

Он выступает в чине строгом,

Разборчив, горд, аристократ;

Так и приязнь ему не в лад

Со мной, парнасским демагогом!

— Ну в «Афеней»? — Что? «Афеней»?[187]

Журнал мудрено-философский.

Отступник Пушкина, злодей,

«Благонамеренный»[188] московский.

Что ж делать мне, товарищ мой?

Итак — в пустыню удаляюсь,

В проказах жизни удалой

Я сознаюсь, сердечно каюсь,

Не возвращуся к ним,

и проч.

Но, разумеется, Языков не исполнил своего шутливого обета: он продолжал, от времени до времени, седлать своего бойкого Пегаса, продолжал и следить с живейшим любопытством за произведениями своего «первосвятителя» в поэзии. Так, получив «Северные Цветы» на 1829 год, Языков писал Вульфу: «сердечно трепещу от радости, видя в них отрывок из романа Пушкина — подвиг великий и лучезарный» [189]. В том же году Языков решился наконец, после шестилетнего пребывания в Дерпте, оставить этот город… «Через месяц, много через два, — писал Языков к своему другу 9-го февраля 1829 г.,- покину я Дерпт навеки — сяду в деревне симбирской, буду петь жизнь патриаршескую, Волгу, тебя и еще кое-кого и кое-что — и вот все мои надежды на совершение давно желанных подвигов. Дерпт мне так надоел, что я бы бежал отсюда пешком, если б не стыдился оставить здесь мое прозвание на позор заимодавцам… Кланяйся Пушкину; первое мое дело литературное в Симбирске будет отповедь к нему о моем житье-бытье…» Без грусти покидал Языков Дерпт, тот самый город, в котором родились первые произведения его музы. А между тем, не так еще давно перед тем, поэт, обращаясь к Дерпту в особо посвященном ему стихотворении, до сих пор остававшемся в рукописи, говорил:

Моя любимая страна,

Где ожил я, где я впервые

Узнал восторги удалые

И музы песен и вина;

Где милы юности прекрасной

Разнообразные дары,

Студентов шумные пиры,

Веселость жизни самовластной,

Свобода мнений, удаль рук,

Умов небрежное волненье

На поле славы и наук

И филистимлянам гоненье —

Мы здесь творим свою судьбу,

Здесь гений драться не обязан

И — Христа ради — не привязан

К… столбу, —

Приветы вольные, живые,

Тебе, любимая страна,

Где ожил я, где я впервые

Узнал восторги удалые

И музы песен и вина[190].

В то время, когда Языков прощался с Дерптом, Пушкин, утомясь петербургскою жизнью, мчался на Кавказ. Быстро пронеслись для него несколько месяцев в беспрерывных разъездах: ряд новых впечатлений, охвативших поэта, освежил его, и он с запасом новых сил, бодрый, веселый, осенью того же года ехал уже обратно в Петербург. Биограф Пушкина, следя за ним из месяца в месяц, затрудняется определить, где именно находился поэт с 8-го сентября, день отъезда его из Горячеводска, до 16-го ноября 1829 года, вероятно, дня прибытия его в Петербург [191]. Мы отчасти можем разъяснить недоумение биографа: перед нами лежит письмо Пушкина к Вульфу из тверской деревни последнего: Малинники, от 16-го октября 1829 года[192]. Независимо от того, что письмо это указывает нам место, где отдыхал поэт от своей поездки в Арзерум и от трудов на поле брани, письмо само по себе, по тону и складу своему, чрезвычайно любопытно; обстановка ли, окружающая поэта, вообще ли веселое настроение духа, которое обыкновенно овладевало им в деревне, среди любезных и искренне расположенных к нему лиц, как бы то ни было, но 30-летний Пушкин, в письме своем к приятелю, является шутливым балагуром, остряком, проказником, тем самым Пушкиным, каким он был в первые годы по выходе из лицея. Приводим это письмо буквально, с небольшими, однако, выпусками, так как некоторые места его не могут явиться в печати: