Профессия – призрак - [16]
— Да это же написано на двери!
Уинстон поднял свечу и осветил мраморную дощечку, на которой читалась старинная надпись:
Пришлось мне признаться, что я не знаю латыни, и тогда Уинстон по доброте душевной перевел:
— Это означает: «Берегись любимого песика» или «Берегись любимой собачонки»! Мэтр Дашснок никак не может решить, как правильнее — «собачонка» или «песик». Он купил эту мраморную дощечку в Помпеях, когда был наставником детей лорда Билвизи, купил за кусок хлеба, так что я сомневаюсь насчет ее подлинности. Но зато доподлинно знаю, что «любимая собачонка» или «любимый песик» и в самом деле крошечный.
Поднеся свечу к моему лицу, Уинстон окинул меня критическим взглядом…
— Надо подкрепить твой дух, как когда-то подкрепляли свой солдаты Веллингтона перед битвой при Ватерлоо [31], где, кстати, лил проливной дождь, что явствует из самого названия этого места. Подкрепляющее имеется в погребе у капитана Мэллори…
Винтовая лестница спускалась вниз в сырой сводчатый подвал — неожиданная встреча с Уинстоном помешала мне добраться до него раньше. Здесь стояли бочонки с пивом для повседневного употребления; в ящиках с перегородками, отдыхая после долгого странствия, лежали на боку многочисленные винные бутылки, а еще тут были ящики с ликерами, виски и марочным пивом.
— Виски — это для призраков-стариканов, — со смехом успокоил меня Уинстон. — Но в этой коробке есть кое-что более для тебя подходящее…
И он извлек из коробки, уже вскрытой, маленькую бутылочку.
— Эту жидкость мы можем потреблять без страха: Джеймс отдает ей должное — на это миссис Биггот закрывает глаза. Кстати, эта жидкость полезна для здоровья. Видишь, на этикетке написано: «Гиннесс — это то, что вам нужно!» Так что спорить не о чем!
Я выдул прямо из горлышка первую бутылку «Гиннесса» — она показалась мне горькой. Вторая понравилась больше…
— Тебе когда-нибудь приходилось пить пиво, Джон?
— Очень редко…
— Тогда двух бутылок довольно!
После двух бутылок «Гиннесса» на почти пустой желудок я почувствовал, что ко мне возвращается уверенность, и, желая поскорей покончить с делом, сам потребовал, чтобы мы отправились к фотографу.
После чего, обняв меня, Уинстон шепнул мне в самое ухо:
— Смелее, Джон! Macte animo [32]! — как любит говорить мэтр Дашснок. Я никогда не забуду, что ты для меня делаешь. Отныне мы — друзья до гроба.
И Уинстон со свечой исчез в коридоре, оставив меня в темноте — только из-под двери мэтра Дашснока сочился слабый свет, как видно, и впрямь от ночника, а тусклое мерцание в другом конце коридора указывало мне, в каком направлении я могу спастись бегством.
Сжимая в правой руке бильбоке, левой я тихонько приоткрыл дверь, взывая к милосердию Божиему. Мне предстояло встретиться лицом к лицу с тем, кто всех страшнее для подростка, — с учителем, привыкшим к ремню: в детстве пороли его самого и он был жертвой, в зрелом возрасте он сделался палачом и стал пороть других.
Палач Уинстона в ночном колпаке с помпоном, который он напялил на себя, несмотря на жару, лежал на спине и глухо храпел — ночник освещал его профиль. Справа от кровати на стуле чернел костюм учителя, залоснившийся от старости, и белели длинные рваные подштанники. Слева на прикроватном столике рядом с ночником и очками действительно красовалась вышеописанная груша. А разместившийся в изножии кровати фотоаппарат «фолдинг» уставился на меня своим объективом, похожим на глаз громадного зверя.
Я сделал три шага вперед и встал в выигрышную позу: бильбоке поднято на должную высоту, пальцы сжимают эфес шпаги, перо на шапочке воинственно торчит.
Если вы спросите меня, дорогие мои внуки, как я мог знать, что перо стоит торчком, когда упомянутая шапочка была у меня на голове, я отвечу вам, что рассказчик имеет право иногда молоть вздор. Впрочем, никто бы этой несуразицы не заметил, если бы в силу своей редкостной честности рассказчик сам не обратил на нее внимание почтеннейшей публики, рассчитывая на снисхождение.
Но напрасны были мои старания — сколько я ни позировал, все оставалось спокойным. Если такса не проснется, не проснется и мэтр Дашснок. Но если собаку не мог разбудить храп мэтра Дашснока, стало быть, зверюга туга на ухо.
Отчаявшись, я стал звать собаку:
— Юпитер! Фью-фью-фью!.. Посмотри, кто пришел…
Никакого впечатления. Я насвистывал все громче и громче — меня вдохновляли благородная дружба Уинстона и его вера в мою храбрость… Все напрасно.
Я не знал, что еще предпринять. И вдруг из-под кровати, где Юпитер продолжал осторожно прятаться, раздался громкий истерический лай. Никто не лает так упоенно и заливисто, как маленькие собачонки — ведь ни на что другое им не хватает храбрости.
Я своего добился и даже с лихвой: пронзительный лай поверг меня в такой ужас, что мне пришлось призвать на помощь всю свою решимость, чтобы не дать стрекача. Тем более что сцена оживала с невероятной быстротой — если не за счет собаки, то за счет ее хозяина.
Внезапно разбуженный храпун действовал как хорошо смазанная машина. Похоже, ночной лай собачонки вызвал у него краткую серию рефлекторных движений, как в опытах профессора Павлова — с той лишь разницей, что в Малвеноре отделение слюны вызывал не человек у собаки, а собака у человека, приманивая его не кормежкой, а эктоплазмой…
