Проездом - [6]
Пока Дмитрий Сергеевич шел к высокому стулу — стул тоже стоял на тротуаре, — старик смотрел на его пыльные туфли. Он выбил короткую дробь и сложил щетки. Когда Дмитрий Сергеевич сел, старик смахнул щеткой пыль с туфель.
— При белых брюках черный крем не пойдет. Положим бесцветный, — самому себе сказал он.
— Работай, Гриша, как знаешь.
Старик молчал и работал. Под его грязной майкой двигались лопатки. Он стукнул углом щетки по сундучку, и Дмитрий Сергеевич переменил ногу.
— Так, Гриша–грек, так… Не признаешься? — сказал он.
Старик на секунду поднял глаза с пожелтевшими от возраста зрачками.
— Какой грек? При чем тут грек? — сказал он.
На груди старика проступала блеклая татуировка: «Года идут, а счастья нет». Дмитрий Сергеевич ее не помнил. Такие вещи он хорошо запоминал. Значит, у Гриши–грека татуировки не было.
— Греки живут в Греции и на острове Кипр. Но на острове Кипр они называются киприотами, — сказал старик. Он стукнул щеткой, и Дмитрий Сергеевич переменил ногу.
Старик работал, и кожа, натянутая на позвонках, потрескивала, как пергамент.
— Может быть, ошибся. Я знал до войны одного грека, он тоже работал чистильщиком, — сказал Дмитрий Сергеевич.
Старик молчал и бархоткой наводил на туфли блеск. Он стукнул ладонью по сундучку, извещая, что работа окончена.
— Меня зовут Гершл. Гершл–еврей, если хотите, — сказал он.
Старик не проявлял любопытства и желания разговаривать. Дмитрий Сергеевич расплатился и, перейдя мостовую, вошел в парк. На улице слышен был дробный и короткий стук щеток.
В этот день торгового моряка в синем пиджаке и белых фланелевых брюках, в черных туфлях и в черной фуражке с белым чехлом видели разные люди в разных частях города.
Женщина лет шестидесяти убирала комнату, которую она сдавала жильцам, и увидела, как из такси на другой стороне улицы вышел мужчина в морской форме. Черные прямоугольники открытых окон и дверей смотрели в белый зной вымощенного кирпичом двора. Моряк стоял на тротуаре за цветочным газоном, который отделял двор от улицы. Цветы росли на том месте, где еще в прошлом году был забор из камня ракушечника. Женщина вышла во двор. Потные ноги и руки ее блестели на солнце. Редкие волосы были тоже мокрые, как будто она натерла голову постным маслом. Она прошла через двор к сараю, зорко оглядев моряка. В сарае она задержалась недолго. Постояв в дверях, женщина сказала:
— У нас все сдано.
— Поздравляю. Лето зиму кормит, — ответил моряк.
— Все для людей стараемся. Сами вот кое–как в сарае ютимся. А вы кто? Из комиссии содействия? — спросила она.
— Я никто. Я сам по себе. Здесь живет кто–нибудь, кто до войны жил? — спросил моряк.
Женщина пожала плечами. Задумалась.
Из–за сарая (с той стороны тоже была дверь) вышла молодая женщина и вылила в помойку мыльную пену.
— У нас все по закону. Не знаю, как до войны, а наши жильцы через квартирное бюро оформлены, — сказала она.
Моряк пошел вниз по улице.
Тридцать лет назад по улице уходил из этого дома Димка Ганыкин. Он нес на плече самодельный чемодан из фанеры. Рядом шла мать.
— Остался бы. Рыбаком и здесь можно плавать, — сказала она.
— Перспективы не те, — ответил Димка.
Слово «перспектива» он услышал от агента Мурманской рыболовной флотилии, вербовавшего в городе матросов. Агент вставлял это слово к месту и просто так, и на Димку оно произвело большое впечатление.
— Я в Мурманске без отрыва мореходку окончу, — сказал он.
Он старался говорить буднично, чтобы произвести на мать впечатление осмотрительного, все взвесившего человека. О том, что плавать на рыбачьем сейнере он будет временно, Димка молчал, не из скромности, а из боязни спугнуть судьбу. Он мечтал о дальних плаваниях на мостике грузового судна, хотя бы такого, как «Вега».
Молодая женщина смотрела, как моряк перешел мостовую и сел в такси.
— Режь меня на куски, если он не к рыжей жиличке приходил, — сказала она.
— Мозги вывихнешь про одно думать. Он о тех, кто до войны жил, интересуется, — ответила старуха.
— Для вида. Бедра есть, и грудей не занимать, и все остальное в порядке, а родной муж от тебя бегает.
— Слушай, Нинка, а Приходько вроде бы до войны жили? Те, что у колонки…
— Не жили. Они в сорок четвертом с Донбасса приехали. Спрашиваю рыжую: может, секрет какой есть? А она смеется. «Поезжай, — говорит, — на курорт, и за тобой будут бегать». — Молодая махнула рукой и ушла с ведром за сарай.
Старуха стояла и думала о том, сколько людей жило здесь до нее и сколько еще будет жить после. Она как будто вспотела еще больше. А может быть, она ни о чем не думала и просто потела от жары.
В прохладной комнате загса мужчина пенсионного возраста прочитал:
— «Мария Тимофеевна Ганыкина умерла в 1942 году. Записано со слов соседей».
Он посмотрел на моряка поверх очков.
— Это я знаю, — сказал моряк.
— Что же вы тогда хотите? — Мужчина пенсионного возраста продолжал смотреть поверх очков.
— Хотел бы узнать, где ее похоронили.
— Здесь об этом ничего не сказано. — Мужчина сказал это так, как будто тем, о чем не сказано в его книге, интересоваться просто неприлично. Он покосился на стол регистрации браков. Наступил обеденный час, и женщина за столом уже ела копченую тюльку с помидорами. — Свежая. По запаху слышу. Она дымком пахнет, пока свежая, — сказал он. Он посмотрел на моряка поверх очков, как бы удивляясь, что тот еще в комнате.
