Проект «Вальхалла» - [31]

— Нас тоже нельзя назвать поклонниками Москвы.

— Да, но неприязнь к идеологиям я поставил на первое место. Фашизм ему не ближе коммунизма.

— А я не собираюсь убеждать его в преимуществах нашей идеологии. Моя цель достаточно скромна — трезвомыслящие люди, стоящие у руля американского корабля, должны научиться видеть в нас не террористов, скрывающихся в подполье, и не пустых теоретиков, а реальную политическую силу, партнеров. Сегодня — это Уайт, завтра мы обратимся к другим людям. Наше влияние возрастает с каждым годом. Смотрите, как бы Америка не упустила шанс сделать наше движение своим союзником, а не врагом. Завтра движение, может набрать такую силу, что ему не понадобятся союзники.

— А в чем вы видите свою ценность для Америки?

— Мы создадим новую структуру Европы. Сильную, единую Европу, способную противостоять коммунистическому лагерю. Европу, которая будет выступать единым фронтом с Америкой, а не искать мелких конъюнктурных выгод, предавая вас в конфронтации с Москвой. Я хочу быть с вами честным до конца: Соединенные Штаты вовсе не пользуются нашими особыми симпатиями, но враг у нас общий, я в борьбе с ним мы союзники. Наши расхождения должны быть отодвинуты на второй план, иначе мир захлестнет волна коммунистического хаоса. Одной Америке не выстоять.

— Не преувеличиваете ли вы свои возможности?

— Нет. Иначе вы бы не искали встречи со мной».

Джексон выключил магнитофон. Беседа с адвокатом Гонсалвишем продолжалась почти всю ночь, и закончив ее, Джексон поспешил в свой номер, чтобы вместе с сотрудниками управления планирования прослушать и проанализировать запись разговора.

Джексона познакомили с Гонсалвишем в Нью-Йорке на званом обеде. Высокий импозантный европеец с приятными манерами. Через лиссабонскую резидентуру Джексон получил дополнительную информацию о Гонсалвише. Выходец из знатной семьи, он еще в студенческие годы принял участие в праворадикальном движении, был близок фашистскому диктатору Салазару. После апрельской революции исчез из Португалии.

Люди Джексона нашли его в Берне. Стороны долго прощупывали друг друга, и в результате Гонсалвиш встретился с Джексоном на уединенном ранчо одного техасского промышленника, ценителя живописи. Ни Джексон, ни Гонсалвиш не связывали себя никакими обязательствами, но отношения наладились прочные. Три-четыре раза в год Гонсалвиш приезжал в Нью-Йорк, иногда под своей, чаще под чужой фамилией, с ним встречался либо сам помощник Малькольма, либо кто-то из доверенных людей. Через Гонсалвиша Джексон и наладил контакты с «коричневым фронтом».

Сотрудничество с «коричневым фронтом» принесло ему большие дивиденды. Его управление теперь давало втрое больше сверхважной политической информации о союзниках по НАТО, чем управление разведки. Причем, сведения об умонастроениях европейских союзников США были всегда абсолютно точны, за что госдепартамент и Белый дом не раз выражали благодарность управлению Малькольма. Под это дело Джексону удалось получить согласие шефа на регулярные полеты транспортных самолетов из Японии в институт. Потом «коричневый фронт» начал успешно организовывать террористические акции в Италии и ФРГ, маскируясь под левых. Теперь уже никто не мог говорить «нет», когда Джексон советовал помочь «фронту».

Каждый шаг в работе с «коричневым фронтом» он подстраховывал санкциями руководства. Кроме одного.

О том, что в действительности создавалось в институте, в ЦРУ знал один Джексон. Знал, что самолеты, взлетавшие с баз американских ВВС, институту нужны для проекта «Вальхалла».

Поэтому все, что происходило в институте, тревожило Джексона. Не доверяя Гонсалвишу, он поручил сотрудникам управления, связанным с «фронтом», в том числе Уорнеру, тщательно собирать информацию обо всем, что имеет отношение к проекту «Вальхалла». Взрыв ядерного устройства в Атлантике Джексон однозначно связывал с деятельностью института. Он был немного ошеломлен успехами «коричневого фронта»: всего два года назад на аэродроме института сел первый самолет «Си-эй», а бомба уже готова. «Правда, — размышлял Джексон, — бомба не представляет ни малейшей опасности для США, да и рвать такие ценные контакты с «фронтом» глупо».

Ему показалось, будто его зовут. Тихим таким, тонким голосом. Как мама в детстве. Он задержал дыхание, пытаясь определить, откуда идут звуки. В абсолютной тишине что-то громко застучало. Он испуганно приподнялся и тут же сообразил, что слышит биение своего сердца. Звал его кто-то или нет?

Он потер рукой лоб. Хуже всего, что он не в состоянии успокоиться. Ну кто мог его здесь звать? Чушь какая-то. Здесь говорят «подследственный Вентури». Здесь тюрьма.

И в тюрьме он сидел третьи сутки.

Прямо в лицо бил свет. Выключатель находился в коридоре. Тюремщики не любят, когда заключенные спят. Сон равносилен побегу, ведь во сне люди свободны.

За все годы работы в полиции Вентури никогда не задумывался над тем, что такое тюрьма, хотя отправил туда немало людей. На секунду ему закралась в голову мысль, что это как бы месть, но он отмел ее. Он-то сажал преступников.

И вновь накатила такая тоска, что хотелось выть.