Продолжим наши игры+Кандибобер - [14]

«Да не годится эта идея с «великолепной семеркой» производственников! — чуть не плача от досады, восклицает Тов. Ворох. — Не игрушки это! Как, с какими глазами ты сможешь защищать того же буха, если сам бросишься в заработки, в халтурки, в сделки! Неужели не понимаешь, что не будут брать эти твои игрушки, забьешь склады, и только».

«Зато набьешь карманы», — спокойно говорит В. Т. Жара, кажется, на него не действует. Он свеж, бодр и зол.

«Набить карманы? — возмущается Тов. Ворох. — И ради этого все?!»

«Почему же все? — В. Т. позволяет себе улыбнуться. — Когда набиты карманы, можно подумать еще кое о чем. К твоим услугам и морское побережье, и лыжи в горах, и другие приятные места… А приятные места есть везде, их так много, так много, черт побери, что представить себе невозможно… И потом, разве есть список такой — кто должен набивать карманы, а кому это противопоказано? Разве заранее расписано, кому следует думать о порядочности, а кто может быть свободным от нее? Или каждый сам за себя решает: ты живешь или служишь примером? Кто решает? Хорошая жизнь…».

«А что такое хорошая жизнь?» — встревает Тов. Ворох.

«Скажу! — отвечает В. Т. — Это когда ты, покупая носки, не прикидываешь, сколько дней осталось до зарплаты».

«Женись! — смеется Тов. Ворох. — Чтобы было кому штопать».

«Не люблю штопаных носков».

«Ходи на босу ногу!»

«Пальцы мерзнут, — усмехается В. Т. — У него пальцы мерзнут», — он показывает на меня.

«Если мерзнут пальцы, значит, плохое кровообращение. Надо лечиться!» — резко отвечает Тов. Ворох.

«Прекрасный совет, — говорю. — Но запоздалый. Я уже вылечился от многих болезней, которыми меня наградили учителя, родители, соседи, моралисты, вроде Бабича!»

«Как же ты лечился?»

«Самовнушением. Я внушил себе, что жить мне осталось совсем немного. При самом лучшем стечении обстоятельств — лет тридцать. Не хочу, чтобы меня хоронили в штопаных носках».

«Не надо! — Тов. Ворох пренебрежительно машет рукой. — Этого ты не боишься. Речь не о штопаных носках и не о том, в чем тебя похоронят. Так ли уж это важно… Ты готов вспомнить все обиды, включая ту первую, когда в детском саду на горшок первым посадили не тебя, а твоего соседа. Тебе тогда стало очень обидно. Настолько, что и сейчас ты не прочь вспомнить об этом, чтобы обосновать свое решение. Ведь оно принято — бухгалтера ты продашь. За все, что тебе предложат. За саму возможность продать. Потому что даже это возвысит тебя в собственных глазах и в глазах начальства. А продав раз, ты не сможешь остановиться, тебе придется заниматься этим до той самой минуты, когда действительно настанет время решать, во что нарядить тебя в последний путь».

«О чем же говорить, если все решено?» — говорю обиженно.

«Все о том же! Ведь ты хороший человек? Ведь ты никогда не забываешь о том, что ты хороший человек? И поэтому готов говорить о себе самыми безжалостными словами, чтобы в конце концов поступить так, как решил с самого начала. А потом скажешь: и так я о себе могу думать, и такими словами не прочь собственную подлость заклеймить, так почему же не поступить, как мне хочется! Да, ты пойдешь сегодня на подлость, и останешься с ней, и каждый день будешь вертеть ее перед глазами, привыкать к ней, пока не превратится она для тебя в обыкновенный поступок и перестанет быть подлостью. В твоих глазах. Вот что произойдет, и ты это знаешь, а сейчас лишь ищешь оправдания для предательства, чтобы совершить его уверенно и с чувством правоты. Тогда будет тверд твой голос и тверд твой взгляд, и походка у тебя будет тверда. А чтобы подлость не казалась мелким, корыстливым поступком, ей необходимо обоснование — гражданское, моральное, производственное, ее нужно обрамить возвышенными словами».

Наверно, это выглядело бы довольно странно, будь Тов. Ворох и В. Т. видимы. В самом деле, три человека, отличить которых можно только по одежке, довольно бурно выясняют отношения на парковой скамейке, не больно-то стесняясь в выражениях. Но со стороны все было вполне благопристойно, как и положено в нашем мире, — для разомлевших от жары прохожих на скамейке сидел один человек, вытянув ноги и уставившись на носки своих пыльных туфель. Слова моих двойников звучат только для меня. Поэтому условно будем считать, что Тов. Ворох сидит рядом на скамейке, а В. Т. прохаживается возле нас, похрустывая горячим ракушечником, которым посыпана дорожка. Ясный день, жара, теплая струйка воды из ржавой трубы, жестяной угол крыши правления нашей фабрики и я на шелушащейся, нагретой солнцем скамейке — наверно, это запомнится навсегда. И каждый раз перед совершением важного поступка неизбежно буду ощущать тепло крашеной скамейки, слышать сухой скрип ракушечника и будет торчать у меня перед глазами кусок трубы, из которого в траву стекает тощая струйка воды.

В. Т. подходит, брезгливым движением руки просит Тов. Вороха отодвинуться и садится на его место.

«Все получилось не так уж и плохо. Ты доказал, что относишься всерьез и к себе самому, и к своей работе. Да, ты не просто ходишь на службу, чтобы отбыть положенное время, ты идешь дальше. Думаешь. Творишь».